Выбрать шрифт:
В первые годы никоновских нововведений почти вся тяжесть борьбы за старую русскую церковную традицию легла на плечи Неронова. Аввакум был далеко, в Сибири, епископ Павел Коломенский, Логгин и Даниил Костромской погибли, Вонифатьев избегал конфликта с патриархом, хотя и не сочувствовал его мероприятиям. Другие боголюбцы притихли, не имея ни влияния, ни силы духа, ни умения для борьбы с всесильным главой церкви. Немало их томилось по тюрьмам или погибло, не будучи даже замеченными в своем стоянии за веру московским обществом. Из иерархии, помимо Павла, еще четыре видных представителя епископата — Макарий Новгородский, Маркел Вологодский, Симеон Тобольский и Александр Вятский тоже были определенно настроены против правки книг, но никто из них не хотел рисковать, открыто сопротивляясь патриарху, царю и послушному собору. К тому же в это время было далеко не ясно, как далеко собирается Никон зайти в своей переделке русского устава на новогреческий лад, и в 1652—1656 годах многие из них могли надеяться, что в конце концов все как-то образумится и обойдется. Ссылка боголюбцев под предлогом нарушения ими обычной церковной дисциплины, а не за защиту старой веры пока что лишала их даже ореола мученичества за общее церковное дело. Поэтому многие еще совсем не понимали подлинную причину столкновения патриарха с боголюбцами и не предвидели, что получится из нетерпеливых действий энергичного и темпераментного царева друга.
В самой Москве очаги сопротивления существовали все время, но пока что там не было авторитетного вождя оппозиции, а вблизи патриарха и его полицейского аппарата недовольство могло прорываться только спорадически. Первой значительной вспышкой, показавшей смущение умов народных масс из-за трудно понимаемых большинством народа действий патриарха, были большие беспорядки во время моровой язвы в Москве. Сам царь в это время был в Белоруссии, воюя с поляками, патриарх с царской семьей выехали из Москвы, большая часть высших чинов правительства, спасаясь от страшной заразы, разъехалась из столицы, оставив город без присмотра и управления. Ужасная болезнь и быстро растущее число жертв привели к распространению самых нелепых слухов и демонстрациям населения, жаждавшего и не получавшего помощи и руководства. Бунт начался 25 августа 1654 года, и большие толпы народа, собравшиеся на улицах и площадях Москвы, стали протестовать против уничтожения Никоном икон, хотя эти образа и были писаны по новому, западному образцу.
Началось с криков, что “патриарх ненадежен в вере и действует не лучше еретиков и иконоборцев”. Потом начались крики и речи против правки книг, которая в это время была предметом всех толков. Толпа особенно возмущалась патриархом за то, что он допустил к правке многократного ренегата Арсения Грека. “Тот-де чернец, — кричали москвичи, — многие книги перепортил, и ведут-де нас Арсений и патриарх к конечной гибели”[110]. Слободские люди и чернь “про святейшего патриарха московского и всея Руси говорили многие недостойные речи и тем его великого государя бесчестили”[111]. Но эта неожиданная вспышка так же легко прошла, как и началась. Население знало, что патриарх и правительство шуток не любят и что в случае надобности войска легко смогут прекратить распространение беспорядков.
Среди высшего московского общества тоже было немало сторонников старого устава, но пример царя и собора удерживал недовольных, и пока что только отдельные представители знати, как например известная семья Плещеевых, поддерживали сосланного старика Неронова. Большинство московского боярства и дворянства смотрело на боголюбцев по крайней мере с такою же опаской, как и на патриарха, так как мысль создания теократического государства, в котором духовенство, а не они играло бы ведущую роль, вовсе не улыбалась представителям правящего класса.
Враги патриарха не могли простить ему, что он простой крестьянин, даже не чисто русский, а “вальдемановский мордвин”, стал управителем государства и что уже в течение нескольких лет царь смотрел никоновскими глазами на дела русской церкви и русского государства. “Православный царь за многия неправды польского короля и панов Рады и всей Речи-Посполитой с помощью Божей и своим государевым счастьем, отмщение чинит и храбрством своим, доброхотством же и многою службою и кровавыми ранами и потом христолюбивого воинства, православныя церкви от прелестного папежского насилия боронит, а на Москве сидит мордвин и всем царством мутит, держа руку государевым злодеям и последуя богоотметному римскому костелу”, — говорили и писали в Москве[112].
В сопротивлении Неронова мероприятиям патриарха, несомненно, значительную роль играли и личные, а не только идеологические мотивы. Старый вождь боголюбцев вряд ли мог примириться с тем, что новый выскочка патриарх, опиравшийся только на фавор царя, смог удалить от влияния в церкви ветеранов-протопопов, которые уже больше двадцати лет боролись за русское церковное возрождение, и даже сослать его самого, смело писавшего патриарху уже в 1630-х годах, куда-то в глушь севера. Но у старика, конечно, было и ясное предчувствие, что из “реформ” патриарха толку не будет, но зато разовьется смута церковная. Было ему и горько, что сравнительно успешно начатое им дело срывается необдуманными шагами. В течение первых двух лет своей ссылки в Спасо-Каменовском монастыре Вологодского края он не переставал писать своему старому другу Вонифатьеву, царю и царице, умоляя беречь церковь и ее “остеригати от приходящих волков, хотящих доброту ее и красоту растлити и погубити”. Никоновские новшества он рассматривал как предзнаменование скорого появления Антихриста, который стремится разрушить православную Русь, последний оплот православного христианства. Скоро придет Антихрист, пишет он, “искушение бо прииде, потрясающее церковь, и велико несогласие”. Неронов настаивает на созыве собора, в котором были бы представлены не только епископы, но и священники и прихожане, знающие священное писание и отличающиеся добрыми нравами, так как только такой широко составленный собор мог бы посчитаться за подлинный голос церкви. Этот собор должен был бы в первую очередь восстановить старый устав, освященный веками русской и византийской практики. Суровость и жестокость Никона в отношении духовенства, по мнению Неронова, не имели ничего общего с заветами Христа и с духом православия, хранить которое был призван патриарх, и только могли окончательно погубить русское православие[113].
Бывший в это время, в начале 1654 года, целиком под обаянием патриарха царь запретил Неронову писать ему письма. Неронов это и сделал, но зато он продолжал свою корреспонденцию с царицей и Вонифатьевым, стараясь через них повлиять на царя и остановить дело патриарха, которое он считал столь пагубным. Но в это время ни царица, ни Вонифатьев не имели уже никакого значительного влияния на Алексея Михайловича, занятого польским походом и бесконечной украинской анархией. Сама царица к тому же попала под влияние Анны Ртищевой, заведовавшей двором царицы и бывшей страстной и упорной поклонницей патриарха, хотя до ссылки старика протопопа она была очень предана ему как своему духовнику[114].
Даже в трудных условиях ссылки Неронов не забывал своего долга проповедника и борца за литургическое обновление и церковно-общественную нравственность. Он старался поднять нравственный уровень монахов, настаивал на точном соблюдении монастырских правил и благочиния, делал все возможное, чтобы поднять в монастыре дисциплину и благочестие. В результате своих миссионерских усилий он совсем разошелся с настоятелем монастыря и по просьбе последнего был переведен дальше на север, в совсем заброшенный Кандалакшский монастырь на Белом море. По дороге он остановился в Вологде и, конечно, использовал свое пребывание в этом важном северном центре своего родного края, чтобы начать открытую кампанию против патриарха.
Выступление старика протопопа в вологодском соборе и письмо в форме манифеста, отправленное в тот же день, 18 июля 1654 года, его друзьям в Москву, были как бы открытым объявлением войны Никону и его новшествам и призывом к духовной мобилизации сил против козней Антихриста[115]. “Облецытися во вся оружия Божеска, яко же возможно вам стати противу козней диавольским... блюдитеся злых деятелей”, — писал он, явно указывая на патриарха и его помощников по “исправлению” книг.
Начав открытую борьбу с патриархом, Неронов решил долго не задерживаться в Кандалакшском монастыре и менее чем через год по прибытии туда, 10 августа 1655 года, бежал на Соловки. Его пребывание в знаменитом монастыре на острове среди Белого моря было очень кратковременно, но чревато последствиями. Архимандрит Илия принял его с распростертыми объятиями и во время своих недолгих, но, видимо, плодотворных разговоров с монахами старый боголюбец достиг того, что Соловецкий монастырь стал в следующие годы одним из главных и наиболее упорных оплотов борьбы за старую веру[116]. Уйдя из Соловков, Неронов отправился в Москву и, в течение года скрываясь в столице и ее окрестностях, активизировал сопротивление патриарху. В столице его укрывал его старый друг и соратник Стефан Вонифатьев, все еще бывший номинально царским духовником. Вонифатьев очень старался наладить примирение Неронова с Никоном и прекратить распрю внутри церкви[117]. Царь, неоднократно приезжавший с театра военных действий на западе в Москву, знал, где скрывается этот упорный борец за старый обряд, но не выдал его патриарху. В первый день Рождества 1655 года протопоп Иван Неронов принял в Даниловом монастыре монашество и стал старцем Григорием. Отлучение его от церкви, последовавшее, как указывалось выше, 18 мая 1656 года, и проклятие Никоном и восточными патриархами русского двуперстия были ответом Никона на переход Неронова к активному сопротивлению действиям патриарха. Но звезда неосторожного Никона начала уже закатываться и кроме анафемы у него уже не было более опасного оружия. Но этими ненужными проклятиями он еще больше усугубил ров между собой и своими противниками и создал канонически очень опасное положение, затруднявшее всякое примирение.
Анафема двуперстному крестному знамению, провозглашенная в феврале и апреле 1656 года Никоном, патриархом Макарием Александрийским и патриархом Гавриилом Сербским, видимо, была той последней каплей, которая переполнила чашу терпения оставшихся верными старому уставу русских людей, и вызвала уже целую бурю протестов и прямых обвинений Никона в ереси и работе на пользу антихриста. Срок, указанный Кирилловой Книгой как срок отпадения, зловещий год 1666 приближался. Слухи о том, что Никон является оружием ожидаемого Антихриста, распространялись шире и шире. В Ростове группа мещан — сторонников Неронова, которым, видимо, тайно симпатизировали и местные священники, начала распространять пропаганду против патриарха и его затей. Они говорили, что собор в руках еретиков, что митрополит Ростовский и его “отец” патриарх прокляты. После их ареста обнаружилось, что эти мещане были в постоянной связи с Нероновым[118].
Когда в 1655—56 гг. появилась комета, то немедленно начались разговоры, что она является символом гнева Божия за измену патриарха православию. “Зрите православные, зрите знамение гнева Божия”, — говорили противники патриарха[119]. Старец Корнилий, древний и уважаемый монах, впоследствии ставший одним из руководителей раскола на Севере и проживавший тогда в Чудовом монастыре, рассказывал, что во сне он увидел себя в московском Успенском соборе и приметил двух “неких”. Один, благообразный, со старым восьмиконечным крестом сказал: “Сей есть истинный крест”, другой, темнообразный, после борьбы одолевший благообразного, держал в руке новый четырехконечный крест и говорил: “Сие знамя ныне почитать надо”. Волжская крестьянка Иустина, тоже имевшая чудесное видение, уверяла, что привидевшийся ей святой Игнатий наставлял ее проверить новые книги, положивши их на гробницу патриарха Алексия[120]. Почти такое же видение было у старца Онуфрия, которому явился епископ Павел, в ясном свете и со всеми признаками законного архиерея, и Никон, “весь омраченный”[121].
В Соловках, возбужденных Нероновым, старец Герасим Фирсов около 1657 года написал два больших сочинения: “Показание от божественных писаний”, в котором он предупреждал, что скоро “явится беззаконный, его же есть пришествше по действию сатанинину”, и “О сложении перстов”, которое даже в XIX и в начале XX века считалось за лучший трактат в защиту русского двуперстия[122]. Среди монахов росло все более и более сильное возбуждение. Некоторые из них, как например старец Епифаний, даже покинули обитель и ушли в пустыни, подальше от никоновского зла[123]. Во главе старцев стали сосланные патриархом на Соловки бывший стольник, а теперь монах, князь Мих. Ив. Львов, долго бывший главой Печатного двора и близко стоявший к боголюбцам, и упомянутый старец Герасим Фирсов, наказанный патриархом уже в 1653 году[124]. Когда в октябре того же 1657 года на Соловки прибыли новые церковные книги, архимандрит Илья и старшие монахи решили сложить их на склад, запереть и не пользоваться ими. Так как некоторые монахи высказали желание просмотреть их и пользоваться ими, то 8 июля 1658 года главари сопротивления созвали монастырский собор, который принял постановление новых книг не принимать, по ним не служить и “за отца архимандрита стоять вседушно голова в голову и ни в чем его не выдавать”[125]. Это уже было начало открытого бунта против патриарха.
Но протесты Соловков и рост настроений против обрядовых новшеств уже не вызвали отпора со стороны самого Никона. Его время приходило к концу и он уже потерял интерес к затеянной им унификации обряда и переделке русских богослужебных книг. Это почувствовал и Неронов, теперь старец Григорий, который, видя, что почва уходит из-под ног упорного и строптивого патриарха, решил теперь обратиться прямо к нему. Смерть Вонифатьева, умершего 11 ноября 1656 года, сделала Неронова последним представителем когда-то мощного боголюбческого движения в Москве. Возможно, что как в 1652 году смерть патриарха Иосифа сделала Вонифатьева более осторожным и более чутким к проблеме единства церкви, так и теперь смерть царского духовника и ослабление влияния Никона привели Неронова к мысли о необходимости добиться церковного примирения. Неожиданно для своих сторонников и для самого патриарха 4 января 1657 года он сделал совершенно драматический ход и явился в собор как раз тогда, когда Никон шел служить литургию[126]. После литургии патриарх позвал к себе за год перед этим отлученного им же от церкви старца и, как это ни было странно, терпеливо снес все его упреки за новшества и расправу с боголюбцами. Видимо, у Никона уже прошел весь его восторг перед греками. Старые друзья, а потом упорные враги помирились, и вскоре патриарх не только снял с Неронова, теперь старца Григория, отлучение и запрещение служить, но даже позволил ему служить по старому Служебнику. Сам царь, окончательно вернувшийся 14 января с польского фронта в столицу, уговаривал патриарха снять эти запрещения[127].
Но примирение Неронова и Никона было только личным. Посвятивший всю свою жизнь церкви, старец Григорий, раньше протопоп Неронов, не мог согласиться с новшествами и переделкой старого русского обряда. Что же касается патриарха, он теперь был занят не обрядом, а своим личным положением, которое с каждым днем становилось все труднее и труднее. Недаром в ответ на просьбу Неронова позволить ему служить по старым книгам патриарх примирительно и несколько безразлично ответил: “Обои [издания книг] добры. Все равно. По каким хощешь, по тем и служи”. На что старец Григорий ему упрямо возразил: “Я старых-де добрых и держался”[128]. Разочарование патриарха Никона в богослужебных нововведениях и грецизации русского устава еще более определенно сказалось в новом издании Часослова, печатание которого с патриаршего благословения началось в столь любимом им Иверском монастыре в том же году и который появился в продаже в начале 1658 года[129]. В целом ряде деталей обряда и даже в Символе веры этот Часослов снова возвратился к древнерусской, дониконовской традиции. Так, например, пение “аллилуйя” в нем повторяется только два, а не три раза, а Символ веры печатается по традиционному дониконовскому тексту[130].
Бесполезно гадать, уступил бы в конце концов Никон настойчивому давлению Неронова и вернулся бы он еще больше к им самим отверженному московскому обряду или нет, если бы он оставался у власти. Возможно, что даже и уступки не примирили бы уже с ним озлобленных его новшествами, преследованиями и расправами представителей духовенства. Во всяком случае уже в середине 1658 года он перестал быть главой русской церкви.