Выбрать шрифт:
Уход Никона от власти произошел при драматических обстоятельствах, очень напоминавших театральные эффекты, столь любимые Иоанном Грозным, когда, отказываясь от власти, он производил психологическое давление на народ и бояр. Совершенно неожиданно для молящихся 10 июля 1658 года после своего служения в Успенском соборе патриарх заявил пораженной толпе прихожан, что он “оставляет град сей и отходит оттуда, давая место гневу”[131]. После этого патриарх надел простое монашеское платье и уехал в Вознесенский монастырь, находившийся в 50 верстах от столицы. Когда посланцы царя приехали туда, чтобы выяснить намерения патриарха, Никон заявил им, что отказывается от престола и добавил: “Кому государь укажет быть патриархом, [того] благословлю... а церковь и дом пресвятыя Богородицы благословляю ведать, покамест патриарх будет, митрополиту Крутицкому”[132]. Так как Никон отказался от власти, но не захотел отказаться от титула патриарха, а потом временами даже заявлял о готовности вернуться на патриарший престол, в русской церкви на восемь лет создалось довольно странное положение, при котором было неясно, каково каноническое положение Никона. Только в 1667 году по официальном низложении Никона собором этот церковный кризис был наконец разрешен и новый патриарх выбран. Но уже с 1658 года, после своего драматического ухода, Никон не принимал никакого участия в управлении церковью и не влиял на развитие отношений между противниками и сторонниками своих же собственных нововведений.
Неожиданный для масс народа уход патриарха от власти был на самом деле только резкой развязкой натянутых отношений между ним и царем, которые осложнились уже к 1656 году и особенно обострились в 1657—58 годах. За три года войны царь значительно возмужал, стал значительно более самостоятельным и самоуверенным в своих действиях и, находясь на фронте, вдали от патриарха и бояр, привык самостоятельно решать главные проблемы государства.
Облик Алексея Михайловича, созданный историками, как мягкого и не очень волевого государя далеко не соответствует действительности. Правда, еще при жизни этого второго царя Романова называли “Тишайшим”, но этот спокойный и не любивший крайностей государь в зрелом возрасте стал опытным и умелым тактиком, умевшим без громких слов и внешних эффектов добиваться своих целей. Вполне естественно, что, вступивши в шестнадцатилетнем возрасте на престол, он в течение нескольких лет, пока сам не научился ремеслу правителя, слушался своих близких советников Морозова, Вонифатьева, Ртищева, Никона и других. Но уже и в юные годы за внешней мягкостью проступает точный расчет, большая деловитость и аккуратность, склонность к порядку и гармонии. Эта склонность и порядку и гармонии часто переходит в хорошо уравновешенную любовь к красоте и даже лирическим проявлениям. Письма царя свидетельствуют о его недюжинных писательских и несколько поэтических наклонностях. Описание смерти патриарха Иосифа, которое сохранилось в письме царя к Никону, поражает своей драматической силой[133]. В наставлениях, данных начальнику царской соколиной охоты, сухие указания о тренировке птиц превращаются под его пером в лирический трактат о гармонии полета и красоте движения[134]. В письмах к князю Одоевскому звучит поэтическая нежность, а набор ласковых и почтительных эпитетов в письмах к Никону свидетельствует о значительном таланте стилиста и созидателя удачных и образных словосочетаний[135]. Любовь царя к церковному обряду и церковному пению была не только религиозного, но и эстетического порядка, а его поздняя установка на греческую традицию и южнорусские певческие мотивы имела очень значительную художественную подкладку. Алексей Михайлович наизусть, до мельчайших деталей знал церковные устав и пение, и, как отмечал наблюдательный Павел Алеппский, нередко сам поправлял певчих и церковнослужителей, когда те делали ошибки.
Но этот эстет, знаток соколиного полета и южнорусских напевов вовсе не был мечтателем, ищущим вдохновения в поэтическом беспорядке или религиозном экстазе. Точность, образцовый порядок, знание деталей, умение вырабатывать планы сказываются в нем уже в годы молодости. Выше указывалось, что, подготовляя собор 1650 года, этот двадцатилетний монарх тщательно вырабатывает пункты, которые он хочет представить на обсуждение иерархов. Внимательно слушая советы опытных людей и изучая государственный аппарат, он в 1640-х годах еще производил впечатление властителя без собственного мнения. “Государь-де молод да глуп, а глядит на все изо рта у бояр, у Морозова да у Мстиславского”, — говорили в толпе во время беспорядков 1648 года. Но в том же году проницательный шведский наблюдатель Поммерс доносил в Стокгольм: “Здесь говорят, что его царское величество после своей свадьбы сам начал выслушивать челобитные и давать по ним распоряжения”[136]. “Разумели его гораздо тихим, и потому найвышше пишется самодержцем и государство свое правит по своей воле”, — через несколько лет позже не без иронии отмечает Котошихин[137].
Еще будучи не совсем двадцатилетним юношей, он находил время для личного руководства своими хозяйственными делами, хотя, казалось, программа длинных богослужений, постоянных соколиных охот, чтения и государственных дел должна была отнимать все его время. Деловая переписка царя с управляющими его хозяйством лучше всего раскрывает его деловитость, точность и аккуратность. Он дает точные инструкции и требует таких же точных и обстоятельных ответов. Он подчеркивает, что хочет знать “подлинно, сколько который крестьянин лет в тех селах живет, и писать именно сколько кто лет живет и как имя его и прозвище”[138]. Далее в письме идет список вопросов: “сколько четвертей овса, какой оброк со всех был, и сколько сена косят, и есть ли пруды и озеры, и много ли верст лесу непахатного”[139]. Все эти вопросы не продиктованы и не сделаны по шаблону, но написаны собственной рукой и тщательно продуманы. В других письмах он дает советы, как сушить рыбу, готовить сухари, и даже вмешивается в кулинарные вопросы и делает указания, как приготовлять разные блюда[140]. В его письмах можно найти технические советы, как строить амбары или возводить плотины... Все расходы тщательно записываются, при этом нередко им самим: “На поминки 1000 человек получит по алтыну... 3 ведра вина, 3 ведра меду, 1000 блинов”[141]. После смерти патриарха Иосифа он составляет точный инвентарь имущества почившего[142]. Он ценит каждое дельное мнение и прислушивается к словам каждого знающего человека, что производит ошибочное впечатление, что у него нет собственного мнения и что он следует совету каждого советника. На самом же деле он просто не переносит необдуманных, поспешных решений и откладывает разрешение каждого вопроса до тех пор, пока все стороны его тщательно не изучены, все нужные люди не опрошены и все возможности другого решения не исчерпаны.
Для развития его честолюбия и вкуса к власти очень большое значение имела война с Речью Посполитой и особенно личное участие Алексея Михайловича в 1654—1656 годах в общем руководстве военными операциями и управлении завоеванными территориями. Завоевание новых земель, успехи русского оружия, торжественные, а иногда и восторженные приемы в освобожденных от польского гнета городах научили его ценить власть и положение монарха и наслаждаться ими. В 1655 году после общего поражения польских войск казалось, что не только Малая и Белая Русь, но и вся Литва с Польшей попадут под власть русского царя. Никон, у которого царь мог учиться честолюбию, толкал своего монарха не останавливаться на Литве и Вильно, а идти дальше — на Варшаву, Краков и завоевывать всю Польшу[143]. В 1656 году эти мечты едва не начали осуществляться мирным путем и русские послы уже вели с литовско-польской аристократией переговоры о конституционных условиях избрания царя на престол Речи Посполитой[144]. В этом и следующем 1657 году голова царя не могла не вскружиться, так как успехи русского оружия против поляков и шведов, с которыми по настоянию Никона и Ордын-Нащокина[145] русские начали войну за Балтийское побережье, открывали возможности русской гегемонии во всей Восточной Европе и на Балтийском море. Планы патриарха Паисия Иерусалимского и мечты Никона о всеправославной империи под скипетром русского царя представлялись близкими к осуществлению, и недаром, принимая в 1656 году греческих купцов и путешественников, царь высказал им свои надежды на их скорое освобождение от турецкого ига[146].
Любовь царя Алексея Михайловича к власти и ее пышности сказывается в развитии его титула. Во время польского похода он вводит снова в титул царя слово “самодержец”, которое почти не употреблялось русскими государями после Смутного времени[147]. После побед 1655 года он меняет старый титул “царя всея Руси и великого князя Московского” на новый более пышный: “Царь всея Великия, Малыя и Белыя Руси, и самодержец, великий князь Литовский, Волынский и Подольский”[148]. В письмах к боярам можно встретить еще как будто скромное по содержанию, но горделивое и поэтическое выражение:
Повелением всесильного,
и великого и бессмертного,
и милостивого царя царям,
и государя государям,
и всех сил повелителя,
Господа нашего Иисуса Христа,
писав письмо
многогрешный царь
Алексей Михайлович[149].
Титул с нововведенным словом “самодержец” в значительной степени отражал новое развитие монархической власти в России, дальнейшее усиление русского абсолютизма. В горделивых мечтах о вселенской православной империи, в подчеркивании божественного происхождения власти, в развитии самодержавия, отказывающегося от советов народного представительства и аристократии, можно найти ясную аналогию между политическим развитием монархической власти в России при Алексее и при его современнике Людовике XIV во Франции. Указания на божественное происхождение власти в таких фразах, как “повелитель всех сил Господа нашего Иисуса Христа” и “Бог... благословил и предал нам государю правити и рассуждати люди своя”[150], были не только украшением титула или рассуждениями царя, но и выражением его теории о роли монарха, которую он проводил на практике. Земский собор и боярская дума, которые играли огромную роль при царе Михаиле, очень ослабевают при Алексее Михайловиче. При Михаиле земский собор был созван не менее десяти раз за тридцать два года царствования, и все важные дела решались по их обсуждению народным представительством. При Алексее земский собор не созывается после 1653 года и умирает как совещательный и законодательный орган[151]. В боярской думе все больше растет число родственников царя — Милославских, Стрешневых, позже Нарышкиных, а также его личных советников-бюрократов, по происхождению не принадлежащих к боярским семьям.
В 1654 году царь создает новый аппарат контроля правительства — “приказ тайных дел”. Этот приказ почти что не имел исполнительной власти и играл роль учреждения государственного контроля, представители которого наблюдали за исполнением воли монаршей воеводами, приказами, послами и командующими войсками[152]. Во главе приказа царь ставит не боярина или аристократа, а бюрократа, дьяка Башмакова, которого в 1666 году Аввакум едко назвал “от тайных дел шишом антихриста”[153].
Эволюция политической мысли царя лучше всего сказывается в отношении к действиям его предшественника XVI века — Ивана Грозного. В 1652 году он признавал действия Ивана Грозного греховными и перед гробом митрополита Филиппа просил о прощении Богом злоупотреблений царя и монархии. Через пять лет, в 1657 году, шведский агент Форстен сообщает, что царь Алексей внимательно изучает политику Ивана IV как пример укрепления царской власти[154], и просит патриарха отслужить панихиду по душе царя Ивана[155].
Никон не мог не заметить этих перемен в характере государя, когда в 1656—1657 годах царь стал чаще приезжать с фронта в столицу. Усиливающееся участие царя в государственных делах, его растущее честолюбие и высокое мнение о роли царской власти, желание делать все по-своему, сам или же через своих совершенно послушных агентов, не могли не привести к конфликту между Никоном и Алексеем. Было ясно, что Алексей Михайлович не сможет долго терпеть соправителя, “великого государя”, который позволял себе подписываться под государственными актами даже без упоминания имени царя. К тому же мнение Никона о власти патриарха и его роли в управлении государством не соответствовали ни византийской, ни русской государственной традиции и явно стояло в конфликте с тем ростом абсолютизма и секуляризации, которые были характерны для большей части Европы II половины XVII века.
Начиная с конца 1657 года царь совсем редко приглашает патриарха на совещания и заседания, редко видит его даже на неофициальных обедах и приемах во дворце. Летом 1658 года отношения между царем и патриархом стали особенно натянутыми. Неудачи русских войск в Прибалтике показывали всю трудность положения России из-за одновременной войны с Польшей и Швецией, ответственность за которую многие возлагали на Никона. Боярство и родственники Алексея Михайловича, ненавидевшие патриарха за его гордость и высокомерие, делали все возможное, чтобы настроить царя против Никона и обвиняли патриарха в превышении своей власти и в умалении власти царя. Со своей стороны противники церковных новшеств Никона вели против него особенно резкую агитацию, а Неронов прямо жаловался царю на то, что реформы Никона “смутили всю русскую землю”, а сам он “царскую честь попрал”[156].
Невнимание и даже озлобление царя против патриарха привели к тому, что когда 6 июля 1658 года в Москву приехал грузинский царевич Теймураз, то царь не пригласил патриарха на торжественный обед в честь царевича, а патриарший посланный был оскорблен придворными. 10 июля перед самым началом патриаршего богослужения в Успенском соборе царь прислал к патриарху князя Ю. Ромодановского, который заявил ему о гневе царя за присвоение себе титула “великого государя”. Никон ответил князю, что он принял этот титул не самовольно, а с разрешения царя, но ответ его был найден неудовлетворительным, и драматическое заявление Никона, что он уезжает из Москвы и перестает быть главой церкви, было лишь результатом этого обострения конфликта[157].
Никон, видимо, рассчитывал на драматический эффект, на то, что царь раскается и позовет его обратно на возглавление церкви. Но царь этого не сделал. Со своей стороны, Никон, отказываясь от власти, не отказался от самого титула патриарха и этим создал сложное и запутанное положение в церкви. На восемь лет русская церковь оказалась без патриарха, и только собор 1666—1667 годов с участием восточных патриархов окончательно низложил Никона и выбрал нового патриарха. Но и эти годы (1658—1667) Никон в управлении русской церковью никакой роли не играл, и его положение уже не отражалось на отношениях между противниками и сторонниками им самим сделанных нововведений и унификации обряда.