Выбрать шрифт:
Герцен когда-то обмолвился вещим словом, провозгласив, что Россия на Реформы Петра ответила явлением Пушкина. Этот ответ звучит и сейчас, может быть, с большею силою, чем в дни Герцена. Жив Пушкин! И не способен ли он являться выразителем нашего эмигрантского сознания, поскольку это сознание не задушено воздействиями чуждых стихий? Не случайно именем Пушкина стало с давних пор наше Зарубежье перекликаться, забывая под этим стягом свои несогласия и разночувствия.
Нам скажут: больше того! И советская Россия не отказалась от Пушкина, и там его имя не замалчивается. Нам укажут на великолепные издания, там предпринятые, на своеобразный культ Пушкина, временами и там находящий отражение в том, что попадает на страницы советских журналов и специальной литературы, допускаемой к тиснению.
Но тут-то и надо задуматься: что мы разумеем под словом «Пушкин», когда мы в нем усматриваем лучший ответ, данный Россией на Реформы Петра?
Пушкин (bynthytn geirby) был изумительный человек. Трудно представить себе человека более пленительного и трудно подойти к нему не испытав этого обаяния. Но, как всякий человек, Пушкин из сокровища сердца своего извлекал и доброе, и злое. И злое облекалось в чары его гениального, словесного дара. Брызги его пера, содержа иногда тончайший яд, оседали на ближних и дальних, соблазняя их и буквально впитываясь в ткань их душ. Бес молодости нередко водил его пером, а то, что выходило из-под него, становилось предметом потаенного, а потому особенно ретивого и широкого распространения. Пушкин оказывался в роли революционной силы и развратился воображением. То, что написано пером, подлинно никаким топором не вырубишь. Это скоро стало предметом скорбного раздумья для Пушкина, ложась камнем на его совесть. К концу его короткой жизни нельзя было причинить ему большего огорчения, как напомнить ему об этих проказах юности...
Пушкин (bynthytn geirby) прошел большой путь, и кто способен совестливо сопутствовать Пушкину до конца, приняв его последний вздох, - тот многому научится и над многим с большим для себя назиданием задумается. Но надо брать всего Пушкина, во весь его духовный рост, каким он выпрямился в момент расставания с жизнью.
Смерть Пушкина одна из благоуханнейших страниц русского прошлого. Трудно найти другой пример такого умилительного в своей бытовой простоте духовного преображения пред лицом смерти.
То земное, что, с такой громадной силою темперамента живя в Пушкине, в муках сатанинской ревности вложило в руки Пушкина пистолет дуэлянта, и, горением ненависти преодолевая истому смертельного ранения, всю волю присущего ему зла направило на задачу, казавшуюся в этот момент смыслом жизни - поразить смертью стоявшую недвижимо живую цель.
Тут наступил перелом. Как все злое вздыбилось перед этим, овладев его существом, так теперь доброе встало и уже непреложно водворилось в его душе. Внезапно раскрылось пред очами друзей Пушкина, уже, кажется, хорошо его знавших и нежно его любивших, существо Пушкина, столь светозарное, что мнилось им видеть нового Пушкина, им неведомого.
Жизнь Пушкина, его биография - это история, былое, протекшее, ушедшее. Смерть его - живет и сейчас. Она не просто венчает его биографию, она является светоносным началом новой жизни - Жизни. Велик Пушкин в своем жизненном делании, но в свете Невечернем, излучаемом его смертью, померкло великое жизненное делание, и прав был Владимир Соловьев: если бы встал с одра, чудом Божией благодати, Пушкин - нельзя представить себе этого Пушкина за письменным столом, продолжающим свою литературную деятельность.
Звучит ли это утверждение осуждением Пушкинского письменного стола? Нет! Ценное, в плане земного делания, увядает и гаснет в свете Невечернем. То, что мог так просиять Пушкин перед тем, как угаснуть - свидетельствует лишь о какой-то особой, именно духовной, ценности и земного его делания.
Так оно и есть. Литература, в лице Пушкина, вышла за пределы литературы, оставаясь литературой. Парадокс его личности дает полное содержание вышеприведенному афоризму Герцена.
Какую задачу поставила перед русским обществом Реформа Петра? Какое требование возникало из нее перед Россией, как Историческим Единством? Познать себя. Петр не принуждал перестать быть самими собою своих подданных. Он заставлял их знакомиться с Западом, учиться у него, перенимать у него культурные его приобретения. Но какая при этом неотвратимая, повелительная нужда стояла за плечами Петра, делая его своим орудием? Самосохранение. Сделаться жертвою западной «агрессии», как мы сказали бы теперь, или сопротивляться ей ее же оружием - вот дилемма, которая стояла перед Петром: не случайно все его реформы шли под знаком военной нужды.
Но это сопротивление могло быть достигнуто лишь ценою сдвига, качественно определившего новизну Петровской России по сравнению с Москвой.
Московская Русь была неким единством, в котором Церковь господствовала нераздельно. Не было отдельно от нее ничего. Семья, общество, политика, искусство, мысль: все пребывало в лоне Церкви. Петр не в смысле фактического достижения и даже не в смысле сознательно и намеренно поставленного задания, а в смысле какой-то общей предпосылки - все отделил, эмансипировал от Церкви.
Значит ли это, что Петр увел Россию от Церкви или хотя бы дал ей направленность антицерковную? Нет. Но Петр открыл возможность и даже во многих случаях вменил в обязанность решать вопросы жизни, не оглядываясь на Церковь, как на столп и утверждение Истины. Петр разомкнул жизнь и Церковь.
Как же использовала страна возможность свободного самоопределения в кардинальном вопросе своего бытия? Какой ответ дала Россия на предложение Петра «самоопределиться»?
Пушкина и можно почитать этим ответом.
Пушкина можно почитать рупором национального самосознания, обнародывающим его с предельной ясностью, полнотою и выпуклостью.
Пушкина можно почитать воплощением русской национальной Совести, веления ее выразившим в форме художественного вымысла, более правдивого, чем сама жизнь.
В этом неизъяснимое величие пушкинского «письменного стола».
Пушкин не только играл пером, но и служил им - и тогда «слово» его было ответственным «делом», в которое он вкладывал всю свою совесть. Откликаясь на все, Пушкин формировал самосознание, в этом одновременно воплощая самосознание России.
В Пушкине раскрывала свое духовное содержание не Россия его лишь эпохи, а Россия Историческая, которая на протяжении почти тысячи лет, испытывая всевозможные влияния, претерпевая всевозможные изменения, сохраняет преемственность, утверждая свою неизменную сущность - свою Личность.
«Пушкин - наше все», - мог сказать Аполлон Григорьев. Но надо брать всего Пушкина, всю полноту живущего в нем богатства. Не устаешь учиться у Пушкина и как у историка, и как у политика, и как у критика, и как у мыслителя. Но главное, чему у Пушкина можно научиться, это самой трудной науке - жить.
Пушкин, как никто понимал чужую Правду и мог со зрячестью, близкой к ясновидению, ее не только увидеть, но и воспроизвести, изобразить, воплотить. Но этим не грешил Пушкин против той высшей Правды, которая была ему своей. Если и подлинность и красота чужой Правды с разительной силой выступают в произведениях Пушкина, то с не меньшей силой и с убедительностью раскрывается и неполнота этой Правды по сравнению с Правдой высшей, с тем, что раскрывала Россия. И это не внушалось читателю, как нечто заведомо принятое и намеренно подчеркиваемое, а показывалось. Россия оживала в Пушкине и являла себя мiру такой, какой она вошла в историю мира. Оживал в Пушкине и остальной мip, каким его создала история, тот мiр, который именно в силу сужения своего сознания уже не способен понять Россию в ее подлинной красоте духовной, но все явления которого Россия - именно как духовно старшая сестра - способна понять до конца, оценивая особые свойства присущей ему духовной красоты, но и понимая ограниченность ее.
Пушкин несравним ни с кем из великанов мiровой литературы не просто по признаку личных свойств его, как писателя, мыслителя, человека, общественного деятеля и т. д. - но, прежде всего, по признаку особой квалифицированности духовной, вытекающей из его «русскости». Именно поэтому мог Пушкин все в мiре понять, все изобразить, все перевоплотить. А кто в мiре способен понять и оценить Пушкина - не то, что перевоплотить его? Разве случайно то, что все истинно и подлинно русское, в самых высококачественных своих проявлениях остается органически чуждым мiру, не поддаваясь усвоению им, не будучи даже способным по-настоящему заинтересовать собою. Вне мiровой литературы остались и Пушкин, и Лермонтов, как вне мiровой музыки остался Глинка.
Можно усиливать высказываемую сейчас мысль - она не утратит своей истинности, ибо Россия не может не оставаться вне понимания мipом. Русский человек может понять все, что находится за пределами России, не переставая быть Русским. Больше того: если он перестал бы быть Русским, будучи поглощен чужой культурой, он с места стал бы жертвою этого превращения, утратив самую способность до конца понимать что-либо выходящее за пределы поглотившей его сознание культуры. Такой русский России понять был бы уже не в силах. - Что же требовать от иностранца, от человека кровью и плотью принадлежащего иной культуре?
Россия допетровская жила всей полнотой своего духовного бытия. Все лучшее, что присуще России, создано до Петра. Русская душа в особом ее складе, давшем право России получить наименование «святой», сложилась до Петра - та душа русская, которая уязвлена неистребимым устремлением к святости. Эта устремленность русского человека к запредельному - Царствию Божию, осуществилась не только в таких явлениях, как церковное пение, как иконопись, создав здесь ценности никогда никем и нигде не создаваемые. Способность русского человека жить на земле с глазами, устремленными к Небу, наложило печать и на семейную и на общественно-государственную жизнь, на все институты социально-политические, придав и им совершенно особую значимость. Что способно изъяснить сущность Русского Царства, если в стороне будет оставлена духовная качественность русской души?
Но если Россия допетровская жила полной духовной жизнью и создавала непреходящие ценности в разных областях своего быта, то она неспособна была увидеть себя со стороны. В этом младенческом целомудрии, не знающем самой задачи самопознания, - была мощь, красота. В отрешенности от остального мipa, которая вытекала из такого умоначертания, была и некая потенцированная сила самосохранения.
Если в свое время татарское иго создавало для России некий футляр, изолировавший ее, в ее духовной самобытности, от «культурных» воздействий среды, утратившей соответствующую России духовную квалификацию - то такой же футляр создавал и эмансипированный от татар русский государственно-общественный быт, вытекавший из целостного русского умоначертания, пронизанного повышенною «святочувствительностью», - Московское Царство.
Петр снял этот футляр. Стала ли от этого виднее для постороннего наблюдателя духовная красота русского быта? Стала ли она понятнее для самого русского человека? Нет. Глаза русских устремились во вне, а иностранный глаз, если раньше мог распознать только внешнее в русской жизни, то теперь подпадал соблазну и это типически русское внешнее скидывать со счетов, придавая цену только тому, что, будучи вывезено с Запада, этому Западу делалось легко понятным.
Россию приняли в семью западных народов, как падшую сестру, тем самым утратив саму возможность распознать в ней те свойства ее, которые сохраняли за ней положение старшей сестры западных наций.
Сохранила ли Петровская Россия те свои черты, которые позволяют ей по праву быть и Святой Русью - духовно старшей по сравнению с остальным культурным человечеством?
Положительный ответ и дает явление Пушкина; Он был утонченнейшим западником, проникшим в сокровенные глубины западной культуры. Ни разу не перешагнув русской границы, Пушкин был европейцем большим, чем каждый отдельно взятый европеец, ибо второй родиной для него были одинаково и Германия, и Франция, и Англия, и Испания, и Италия...
Но везде и всегда он оставался русским - не по крови, не по бытовым привычкам, не по национальным пристрастиям, но по той памяти сердца, которая крепче всего определяет народную принадлежность. Он был русским в самой сердцевине своего духа. Он сумел сохранить, вопреки атмосфере европеизма, привычно его окружавшей и им самим источаемой, русскую душу, созданную Киевом и Москвою, ту самую душу русского человека, свойством которой является потребность иметь глаза, устремленными к Небу и мерилом Правды неизменно имеющую устремление к Царству Божию, уже здесь, на этой грешной земле, Церковью являемой.
Все соблазны преодолел Пушкин и остался русским, в этом возвышенном смысле духовной породы русского человека. Он не просто сумел изобразить величие и простоту русской души, явленную русской историей и русской действительностью, ему современной. Его гений не был ограничен рамками художественного вымысла, в котором неосознанно воплощалась бы духовная красота русской души. Ум Пушкина не уступал его поэтической одаренности. Он понимал, что он делал - иначе он не был бы тем великим «явлением Пушкина», которое живет до ныне и помогает нам жить. Он видел, он сознавал - и себя, и Россию, и Запад, и прошлое, и настоящее. Пропустив, так сказать, сквозь аппарат своего тайнодейственного творчества и прошлое, и настоящее России и превратив его в художественные реальности, являющие само естество России, Пушкин, вместе с тем, в сознании своем сосредоточил всю проблематику России.
Не знаю, есть ли вопрос, над которым впоследствии русские люди ломали себе голову и испытывали свою совесть, будь то в области общественной и государственной жизни или в любой отрасли культуры, самой возвышенной, - и мы не нашли бы отзыва Пушкина, точного, вразумительного, ответственного - пусть он и случайно бывал обронен и кем-то запечатлен из его друзей. И вся эта совокупность высказываний слагается в стройное мiровоззрение, совместно с художественным его наследием образующее тот ответ, который Россия дала на задание, поставленное ей Петром.
Петр сказал как-то, что он заставил Россию пойти на выучку к Западу для того, чтобы мочь впоследствии повернуться к нему спиною.
Не таков был ответ, данный явлением Пушкина, на Реформы Петра. Лицом обращен Пушкин к Западу. Предубеждения против Запада у него не было. Потому не было, что он ощущал силу свою, почвенно-русского человека, способного противостоять соблазнам Запада, ибо крепко стоящего на духовной основе своего исторического быта.
В этом смысле Пушкин был некоей идеальной точкой равновесия русской духовной культуры: он явил собою меру следования за Петром по его пути следования за Западом. Поднял Петр Россию на дыбы, принудив ее ускорить темп жизни, перенимая манеру жить у Запада. И мог он, как могли и его преемники, безнаказанно идти по этому пути: ибо уж очень глубоко и прочно заложены были в русском человеке духовные основы его бытия. Долго носило русское общество как бы лишь мундир западного просвещения - не считая даже нужным застегнуть его на все пуговицы, носило на распашку, открыто показывая русское исподнее платье. Время брало свое. Культура Запада залезала в душу. Сначала две культурные веры уживались в душе, не рождая тяжких и глубоких конфликтов. Едва ли не впервые двенадцатый год поставил в сознании русских образованных людей проблему выбора между двумя враждебными стихиями.
Пушкин испытал благодетельное влияние этой эпохи. Испытал он и соблазн уклонения на пути Запада - в отмену исторического прошлого России, осуществляемую по нужде даже силою цареубийственного бунта. В пафосе преодоления этого соблазна окончательно сложилась охранительная подпочва его мiровоззрения: Пушкин почувствовал всю силу русской истории, которую России дал Господь Бог и вне которой для России не может быть места в мipe. А эту историю он воспринял в ее духовной сути!
Так сложился Пушкин, как воплощение русского национального самосознания.
История не стоит. О, если бы Россия могла замереть на Пушкине, ограничив уже достигнутым свой путь следования за Петром. О, если бы дальнейшая история русского самосознания была бы не дальнейшим поступательным движением на этом пути, а и сознательным раскрытием и утверждением исконной «русскости» в ее духовных основах. О, если бы Россия оказалась способной увидеть всего Пушкина и как поэта, и как мыслителя, и как человека, и - воспринять урок его смерти!
Каков же этот урок?
Великая Россия, созданная Петром, осталась и Святой Русью. Показав Святую Русь в перспективе исторической, Пушкин показал ее преломление и в действительности, ему современной. Показал он и то, в какой мере пусто и безплодно при всей нынешней красивости и душевной привлекательности существование тех, кто, потянувшись за блуждающими огнями Запада, думают и тщатся заменить световыми эффектами, пусть и ласкающими глаз и манящими душу, тихое и благостное мерцание святых лампад перед ликами древних икон в дедовских молельнях.
Где искать противовес соблазнам Запада, где обрести силу сопротивления его натиску?
Смерть Пушкина досказывает то, чего не сумел и не успел сказать он за своим «письменным столом».
Святая Вера, во всей ее простоте, вера отцов и дедов, обретаемая в Церкви Православной, в ее благодатных таинствах, в ее учениях - вот где прибежище, где спасение.
Надо ли, пусть с запозданием, но повернуться спиной к Западу? Надо ли повернуться спиной к Петру, проклиная его дело и его личность? Этого урока не выведешь из явления Пушкина. Можно брать, что дает Запад, - но для того лишь, чтобы по-настоящему осознать себя русским, в своей духовной природе, чтобы свободно и сознательно вернуться, поскольку кто успел уйти, или остаться, поскольку кто не успел еще уйти, в Отчем Доме. Можно брать и должно брать с Запада все, что на потребу, но не угашая своего духа, не посрамляя своих святынь - к ним не поворачиваясь спиною.
Россия сумела быть Свитой Русью в условиях крепостного устава - способна ли она оставаться таковой в условиях свободного гражданского быта, дарованного ей Петровской Россией?
Явление Петра было, пусть судорожной и спазматической, но здоровой реакцией самосохранения русского национально-исторического организма в ответ на занесенную над ним захватническую руку Запада. Изжиты были чрезмерности и предвзятости Реформы - возникла Российская Империя, величественная и в своем культурном облике и своей военной стати. В недрах этого грандиозного имперского целого была сбережена Святая Русь, входя в некое органическое соединение с новыми формами жизни имперского размаха. Явление Пушкина было свидетельством этому, наглядным и неопровержимым.
Быть ли Пушкину лишь свидетельством историческим, обозначающим границу, за которой начинается распад исторической ткани, разложение духовного состава, умирание России, пусть и в форме длительного, долго утаивающего свою роковую природу процесса? Или быть ему зовом к жизни, к росту и самоутверждению, к самопознанию - к бодрости духовной?
Этот вопрос остается стоять, пока не угасла самая малая искра надежды на жизнеспособность Исторической России.
Жив ли Пушкин?
В смерти своей - он жив, обозначив ею с силою, действенною и сейчас, устремленность к Вечной Жизни и как бы приобщение к ней.
Этот зов будет звучать, пока живет память о нем. Вечная Память для Вечности, она есть и напоминание об этой Вечности для нас, живущих в суете жизни привременной.
Жив ли он и в великом наследии своего «письменного стола»?
Те, кто думают оказать честь памяти Пушкина, сооружая из него «литературный» кумир, в состав которого одинаково вплавляют и его ответственное слово и его грехопадения словесные - те грешат против его памяти. Такой культ, если о чем свидетельствует, так только о том, что можно и отрицательный ответ давать на поставленный только что вопрос: если Пушкин только литературный памятник, то место ему на книжных полках.
Вопрос жив ли Пушкин, как живой ответ России на Реформы Петра, есть вопрос о том - живы ли мы, жива ли Историческая Россия. Поскольку Россия Зарубежная является одна свободным ее остатком - голос ее имеет великое значение, заставляя или скорбно поникнуть головою, или светло задуматься.
Думы светлые ведут нас к другому имени - к великому имени Владимира Святого, христианского просветителя России, основоположника Исторической России.
Предсмертный призыв Достоевского был - его указующий жест в сторону Пушкина, как учителя жизни.
Куда могли бы сейчас быть направлены взоры Пушкина - того всего Пушкина, который раскрывается в его жизни и смерти - если не к Владимиру Святому?
Тот, кто этого не понимает, тот мертв для России и для того Россия уже мертва.