Выбрать шрифт:
В прошлой книжке «Русского Обозрения» мне пришлось говорить о полемике «Вестника Европы» против известного «Московского Сборника» (издание К. П. Победоносцева) по вопросу о современной журналистике [1]. В октябрьской книжке «Вестника Европы» полемика продолжается, на этот раз уже по вопросу о парламентаризме. Автор статьи «Московского Сборника» отозвался об этом явлении «народного представительства» как о великой лжи. Ее то и берет под свою защиту «Вестник Европы» в статье г. L. «О великой лжи нашего времени».
Как слышно, эта защитная статья производит впечатление в некоторых сферах, приспособительно к интересам и пониманию которых, впрочем, она и писана. Наиболее колкие места ее, касательно разных портфелей и «цепкого» держания за них, мало даже понятны обыкновенной читающей публике. Но сам вопрос о парламентаризме общеинтересен, и на защите «Вестника Европы» нельзя не остановиться даже с большим вниманием, нежели прошлый раз на споре о свободе печати.
Статья г. L., однако, далеко не отличается серьезными достоинствами. Она написана очень бойко, ловко, ядовито, читается легко, и вообще отличается всеми достоинствами адвокатской речи, рассчитанной на то, чтобы сорвать симпатии слушателей в пользу своего клиента. Это была бы довольно искусная конференция. Но как статья печатная, она далеко не отличается искусством, и странно даже слышать о том, что она в Петербурге возбуждает сенсацию. Может быть, это объясняется ее смелостью. Но убедительности в ней очень мало. Если бы мы слушали ее как речь, т. е. без удобства отчетливо помнить все ее части, без возможности немедленного их сопоставления, - впечатление ее было бы понятно. Но статья, которую можно перечитать несколько раз и в которой можно остановиться на любой странице, чтобы взвесить и продумать аргументы автора, - гораздо легче, нежели речь, выдает всякий софизм, всякую поверхностность мысли.
Это именно и происходит в данном случае. Быть может, конечно, недостатки статьи должны быть отнесены более на счет публики, если автор аргументирует, сознательно приспособляясь к уровню ее политических способностей. Но и в этом случае едва ли он прав как политический деятель. Если публика, симпатизирующая парламентаризму, такова, что с ней нельзя говорить более основательно, - то что же она может сделать? Устройство и переустройство стран, конечно, не обходится без «толпы», вообще мало понимающей. Но живой силой переустройства является все-таки не она, а небольшая доля людей осмысленных, верующих, способных глубоко проникаться идеей того или иного принципа. Такие люди только и важны во всяком переустройстве. На одних чающих движения портфелей не выедешь далеко. Между тем автор статьи «Вестника Европы» должен бы знать, что парламентаризм растерял именно умных сторонников; он потерял людей, верующих в саму его идею. Возвратить себе таких людей - вот задача парламентаризма, если он способен жить. Для таких же людей нужна была бы аргументация много поосновательнее и поискреннее...
А впрочем, - не мне учить парламентаристов. Да и нельзя их ничему научить, как нельзя защитить утратившую смысл идею.
II
Перейдем к аргументации «Вестника Европы». Она начинается с объявления, что огулом нельзя ни осуждать, ни рекомендовать политические принципы. Г. L. упрекает «Московский Сборник» в том, что его отрицание парламентаризма имеет общий и безусловный характер. «Он, - говорит г. L., - полагает, что для целого мира обязательны те понятия о государственной власти, которые имеют законную силу по отношению к России». «Если для нас парламентаризм есть ложь, то значит ли это, что и для всех других народов и государств теория парламентаризма должна считаться лживой и негодной». «Каждая страна, - говорит «Вестник Европы», - вырабатывает для себя такой строй, какой соответствует ее историческим условиям и обстоятельствам». «Политические идеи имеют относительное, условное значение»... т. е., стало быть, что хорошо для одного народа - не годится для другого, и наоборот.
Это, без сомнения, в общем совершенно справедливо, но, к сожалению, г. L., по-видимому, не сознает точного смысла усвоенной им точки зрения. Политические принципы в практическом приложении имеют, действительно, лишь условное значение, но это отнюдь не значит, чтоб они не имели каждый своего абсолютного смысла как принципы теоретические. Автор статьи «Московского Сборника», будучи очевидно человеком развитой философско-политической мысли, заинтересовался принципом парламентаризма именно в абсолютном его смысле, на что имел полное право, ибо всякий принцип, помимо практического относительного смысла, всегда имеет и свой абсолютный теоретический смысл. Публицист же «Вестника Европы» отнесся к делу как адвокат-практик, до того уже сузивший свой теоретический разум, что перестал понимать саму возможность рассмотрения принципа как принципа, в его безусловном смысле. Полагаю, однако, всякий юрист-государственник, понимающий научную идею политики, станет в этом случае на сторону «Московского Сборника». Если бы автор статьи «Сборника» даже и ошибался в оценке парламентаризма, то уж никак не по той причине, как думает г. L., т. е. никак не потому, что захотел анализировать его безумный смысл. Ведь это только одни «ходатаи по делам» да чающие движения портфелей способны забыть, что на свете существует не один «смысл» выигранного или проигранного «дела», выхваченного или утраченного портфеля и т. п. «практических» вопросов. Человек научно развитой не может не интересоваться внутренним, абсолютным смыслом явлений; для него вопрос о том, есть ли парламентаризм, сам по себе, «ложь» или «истина», решается вовсе не тем, каково его относительное значение. Парламентаризм, например, может быть сам по себе «ложью», т. е. системой, созданной умом заблуждающимся относительно смысла своего творчества, а практическое кое-где все-таки может явиться единственным исходом для возможности правления, и таким образом относительно будет иметь полезное значение. Он и в этом случае не составит «истины», но из двух зол (анархии и ложно понимаемой государственности) - явится меньшим. Точно так же, наоборот, самодержавие может быть теоретически величайшей «истиной», т. е. выражать глубочайше понятые условия разумного государственного существования, и в то же время кое-где не быть применимым, за отсутствием каких-либо необходимых для него условий. В этом случае оно является для данной страны относительно непригодным. Так, например, М. Н. Катков (хотя, по моему мнению, и ошибочно) одно время не считал пригодной монархию для современной Болгарии. Так быть может, монархия еще пока непригодна для Соединенных Штатов Америки. Но это практическое относительное значение политических принципов не уничтожает, повторяю, их абсолютного бытия и существа как выражения тех или иных состояний политического гения человечества. Как таковые, политические принципы вполне подлежат рассмотрению науки и политической философии.
Итак, прежде чем критиковать «Московский Сборник» на основании «относительности» и «условности» политических идей, ходатай по делам парламентаризма, подписанный буквой L., должен бы сначала уяснить самому себе значение этой «относительности», а не воображать ее чем-то «безусловным».
III
Но г. L., сверх того, не умеет выдержать даже и той мысли, которую сам кладет в основу своих рассуждений. Он, очевидно, сам в нее не верит. Едва сказав несколько слов в защиту чисто практических услуг, оказываемых парламентаризмом в ходе государственных дел европейских стран, он с чрезвычайной страстностью превращает свою защитительную речь в обвинительный акт против строя не парламентского, обнаруживая, что в действительности считает парламентаризм истиной для всех стран.
«Людовик XV, - говорит автор, - был несомненным представителем законной королевской власти во Франции; но кто станет утверждать, что при нем королевская власть могла действовать правильно, согласно своему назначению, и что она не была великой ложью в руках фавориток, разорявших тогда страну?
В теории, французский король был неограниченный властитель, а доверенные от него лица были только орудиями его воли; министры должны были бы довольствоваться ролью механических исполнителей данного им наказа; в государственные сановники должны были всегда назначаться люди, способные уразуметь в точности и исполнять добросовестно данную им и математически точно выраженную программу действий.
На деле происходило совсем не то: монархией самовластно управляли люди, прикрывавшиеся именем короля, - большей частью придворные ничтожества, случайные любимцы, искатели наслаждений и наживы, ловкие честолюбцы, а иногда могущественные характеры, вроде Ришелье или Кольбера. Французская государственная власть была тогда «учреждением, служившим для удовлетворения личного честолюбия и тщеславия и личных интересов ее представителей», и она была «торжеством эгоизма, высшим его выражением», и «все здесь было рассчитано на служение своему я». По теории, король решал государственные вопросы по личному своему усмотрению и пониманию, по здравом обсуждении всех обстоятельств, независимо от каких-нибудь односторонних влияний и внушений; на деле он решал так, как желательно было его приближенным, ибо до него могли доходить только те сведения и соображения, о которых они ему сообщали. В принципе, министры были только исполнителями королевской воли; на практике, они создавали и направляли эту волю по своему желанию. В свою очередь, многие взгляды и проекты министров вырабатывались для них подчиненными и предлагались уже вполне готовыми в канцелярских докладах и записках, так что источники государственной мудрости часто оказывались вовсе не там, где предполагала их доверчивая публика. В теории доверием короля должны были пользоваться только честные и добросовестные слуги престола и отечества; на деле постоянно возвышались пустые салонные кавалеры, льстивые лицемеры и ханжи, и всего реже ценились люди по своим достоинствам и заслугам. Лживость тогдашней правительственной системы была ясна для всех; однако, никто не смел возражать против нее, под страхом тюрьмы и ссылки. Несчастный народ не в силах был выносить этот гнет произвола и беззакония; народная масса доведена была до полного нищенства, а глашатаи мнимой благонамеренности заглушали народный вопль громкими заявлениями самодовольства. На каком же основании наш автор - хотя и косвенно - рекомендует Франции возвратиться к этой великой лжи старого порядка? Не странно ли доказывать французам, что лучше было бы им оставаться под властью фальшивых аббатов и разорительных фавориток, чем находиться под управлением Карно или Феликса Фора?»
Но не в одних исторических примерах Франции «Вестник Европы» видит ошибочность понятий «Московского Сборника». То же самое он свидетельствует о России.
«У нас, - ядовито замечает он, - господствует правда, и во имя этой правды «Московский Сборник» смело обрушивается на лживый Запад.
Однако в крайне печальном свете рисуется наша жизнь в «Московском Сборнике», независимо от ложных заграничных учений. Человеческая жизнь ценится дешево; люди прибегают к самоубийству с непонятной легкостью, при полном общественном равнодушии, - и это «оттого, что жизнь наша стала до невероятности уродлива, безумна и лжива; оттого, что исчез всякий порядок, пропала всякая последовательность в нашем развитии; оттого, что расслабла посреди нас всякая дисциплина мысли, чувства и нравственности» [3]. В нашем обществе накопилась «необъятная масса лжи». По крайней мере, - ядовито спрашивает г. L., - представители власти сохраняют, конечно, незыблемый нравственный авторитет, так как они свободны от недостатков и погрешностей, порождаемых на Западе «великой ложью нашего времени?» «Но и это утешение, - отвечает сам себе г. L., - исчезает, как дым, благодаря откровенным признаниям «Московского Сборника». Оказывается, что немало у нас таких людей, которых «погубило внезапное и неравномерное возвышение, погубила власть, к которой они легкомысленно стремились, которую взяли на себя не по силам». Доступ к власти почему-то открыт всякому желающему; с необычайной легкостью создаются репутации, «получаются важные общественные должности, сопряженные с властью, раздаются знатные награды». Недоучившийся, неопытный юноша может сделаться «составителем законодательных проектов; былинка, вчера только поднявшаяся из земли, становится на место крепкого дерева». Дошло до того, что действительному достоинству становится трудно явить и оправдать себя, ибо на рынке людского тщеславия имеет ход только дутая блестящая монета.
Государственные деятели, которые в теории должны превосходить западноевропейских коллег, не проявляют своих преимуществ на практике. «Общая и господствующая болезнь у всех так называемых государственных людей - честолюбие или желание прославиться. Всякому хочется переделать все свое дело заново, очистить себе ровное поле и творить из ничего», это стремление «тем сильнее увлекает мысль государственного деятеля, чем менее он приготовлен знанием и опытом к своему званию». На этом удобном поле творчества всякий начальствующий человек «может, ничего не смысля в деле и не давая себе большого труда, защищать какой бы то ни было проект преобразования, составленный в подначальных канцеляриях кем-нибудь из малых преобразователей, подстрекаемых тоже желанием дешево прославиться». Не имея пред собою обычных зол иноземной политической жизни, «полагающих преграду вольному устройству быта и порыву мысли и воображения», реформаторы могут беспрепятственно осуществлять самые неосновательные планы.
Именно то, что давало повод «Московскому Сборнику» гордиться нашим превосходством пред Западом, превращается у него же вдруг в источник печальных явлений. Автор особенно напирает на вред непризнанного новаторства, исходящего от некомпетентных лиц; но дело тут не в направлении деятельности, а в самой возможности того, что люди мало знающие, склонные к шарлатанству и лицемерию, попадают будто бы в государственные деятели.
Преобладающие у нас типы служебных карьеристов, кандидатов в государственные люди, очерчены весьма ярко в интересной статье о «характерах» [4]. Бездарный и холодный, но ловкий «Никандр» умеет вызывать и поддерживать о себе высокое мнение начальства; его бумаги, записки и доклады всегда составлены с замечательным искусством, хотя в сущности производили впечатление «прекрасно сервированного завтрака, на котором есть нечего»; таким образом, бумага гладко и ровно доводила податливого читателя до потребного результата, отмечая ту точку, к которой требовалось на сей раз прибуксировать дело. Казалось, все так ясно изложено было в обточенных фразах, но в сущности ничто не было ясно, все прикрывалось туманом; а дело, по бумаге, в конце концов, обделывалось - е sempre bene» [5]. Это искусство как канцелярского изложения, - замечает от себя г. L., - играет у нас ту роль, которая на Западе принадлежит парламентскому красноречию, столь сурово осуждаемому автором; но, как видно, и наша самобытная форма обсуждения государственных вопросов имеет свои слабые стороны. Никандр достиг значительного правительственного поста и может сойти за отечественного Гладстона.
Мало утешительны также отзывы «Московского Сборника» о нравах так называемого высшего общества, окружающего представителей власти.
Наша действительная жизнь, как соглашается «Московский Сборник», дает мало материала для самодовольства и самомнения. «Стоит только пройтись по улицам большого или малого города, по большой или малой деревне, - читаем мы в сборнике, - чтобы увидать разом и на каждом шагу, в какой бездне улучшений мы нуждаемся, и какая повсюду лежит безобразная масса покинутых дел, пренебреженных учреждений, рассыпанных храмин». Школы, больницы, уличное благоустройство, общественное хозяйство, правительственные канцелярии, духовные интересы - все ждет разумного руководства и содействия».
«После всего этого, - победоносно заявляет г. L., - позволительно было бы спросить: возможно ли совместить приведенные факты с указанием на «чужеземную ложь», как на главнейший источник наших бедствий? Подобает ли нам снисходительно осуждать недостатки чужих стран и брать на себя роль обличителей и наставников по отношению к западной Европе?»
В свою очередь, однако, читатель не может не заметить «Вестнику Европы»: при таком мрачном понимании состояния до-парламентской Франции и современной не парламентской России, - подобает ли делать оговорки об относительности и условности политических идей? Если только благодаря парламентаризму нации всех стран избегают всех бедствий, то оговорки «Вестника Европы» не имеют ни малейшего смысла. Ясно, что парламентаризм для г. L. является истинной панацеей политических недугов. Зачем же тогда фальшивить и обманывать читателей уверениями в «относительности» значения политических форм?
IV
Не фальшивит ли, однако, адвокат великой лжи и еще в чем-нибудь?
До какого благоговения ни доходила бы вера г. L. в благодеяния парламентаризма, его обвинительный акт против строя противовоположного во всяком случае до невежественности несправедлив. Г. L. вспоминает крупнейшие имена парламентаризма: Гладстонов и Биконсфильдов, Тьеров и Бисмарков, - и противопоставляет им момент величайшего понижения монархии при Людовике XV... Честное ли это сопоставление? Так ли должно сравнивать два строя? Для сравнения двух стран должно выбирать аналогичные моменты их существования, а не сравнивать крупнейшие проявления одного с ничтожнейшими проявлениями другого. Что касается современной России, то употребление, которое адвокат лжи делает из обличений «Московского Сборника», - еще менее добросовестно. В современной России есть много несовершенств, как везде и всегда, но слить все их (и только их) проявления в одну картину, и, умалчивая о сильном и здоровом, тут же рядом живущем и действующем, выдавать этот подбор патологических явлений за целую картину жизни русского строя - это значит заходить слишком далеко в жонглерстве «ходатая по делам» парламентаризма. Весьма печально, конечно, что в России есть публика, перед которой можно пожинать лавры подобными речами. Это - величайшее патологическое явление, которое г. L. упустил внести в свой букет русских зол. Но во всяком случае никто, кроме таких людей, не может забыть, сколько у нас существует здорового и крепкого. Весь мир был свидетелем эпохи Императора Александра II, которая при всех частных ошибках, совершила на наших глазах более великую и сложную реформу, нежели французская парламентарная демократия конца XVIII века. Мы можем осуждать свои ошибки, но когда нам противопоставляют якобы заслуги парламентаризма, - мы имеем право по совести сказать: неправда! Наша монархия провела реформу и лучше, и с меньшими жертвами, и не допустив страну до кровавой революции, и не омрачив ее истории иноземным завоеванием. Здоровые силы нашей монархии проявились еще сильнее в царствование императора Александра III, так быстро и умело разрушившего надежды парламентских дел мастеров и широко развившего национальные силы России. Есть у нас много болезненного и бедственного, в том числе и политиканствующие мечтатели парламентаризма, но, слава Богу, Россия конца XIX века не есть Франция конца XVIII века, у нас не было Людовиков XV, и тем паче, после великой работы Николая I, Александра II и Александра III, - никакой нелепый и злой абсурд истории не может привести нас к Людовику XVI. Мечтания о бессилии русского строя исправлять возникающие в нем недостатки могут быть свойственны лишь людям, не способным замечать действия живых органических сил народных.
Впрочем, нельзя не заметить, что даже и французскую монархию конца XVIII века «Вестник Европы» осуждает свыше меры, ибо падение ее обусловилось не столько ее несомненными недостатками, как разрушительной работой революционных элементов, роковое значение которых в те времена еще не было достаточно понимаемо государственными людьми, как стало оно им понятно теперь, после опыта и наблюдений XIX века. Адвокат великой лжи и здесь не столько оценивает, как подтасовывает историю.
V
Начиная фальшью принципиальной и продолжая фальшью исторической, г. L. может быть способен произвести впечатление на людей «интеллигентной толпы», но от сколько-нибудь серьезного читателя не может скрыть своего полного непонимания защищаемого дела.
Обвинительный акт против неограниченной монархической власти, если бы он был составлен даже и умно, т. е. хотя бы без явных преувеличений, - не мог бы еще составить защитительной речи для парламентаризма как принципа. В этом отношении три четверти статьи г. L., с точки зрения защиты парламентаризма, составляют сплошную ошибку, не говоря уже о тоне, который приличен уличному conferencier [6], а не серьезному политическому писателю. Но, самое главное, говоря столь много о том, что к его теме, по существу, нимало не относится, г. L. делается очень малоречив, когда требуется очертить действительные заслуги парламентаризма, и притом, перечислив немногое, им сказанное, мы можем лишь придти к заключению, что горячий адвокат собственно сам не знает существа защищаемого дела. Что такое парламентаризм? Именно в этом понятия г. L. оказываются неожиданно темными. О чем говорит автор статьи «Московского Сборника»? То ли это, в защиту чего выступает г. L.? Мыслители «Вестника Европы» столь глубоки, что не разобрались даже в этих вопросах.
Автор статьи «Московского Сборника» говорит о современном, т. е. демократическом парламентаризме, имеющем осуществить правление народной воли. Этот-то парламентаризм он, и совершенно справедливо, определяет как ложь.
Г. L. не одним аргументом даже не возразил автору «Московского Сборника» именно по вопросу о ложности самой идеи парламентаризма. Вместо этого они имеют остроумие указывать на исторический английский парламентаризм, выросший на совсем иной почве и только в наши дни постепенно преобразуемый по современному типу. Но это значит - возражать совсем не по адресу. Когда же мы желаем уяснить себе, чего, наконец, хочет г. L. под видом своего «парламентаризма», то узнаем следующее, как будто бы «сущность парламентаризма».
«Самый скромный гражданин в Англии или во Франции считает себя в праве интересоваться публичными делами своей собственной страны; плательщики податей хотят знать, на что идут собираемые с них налоги; обыватели вообще убеждены, что хорошее или дурное управление отзывается непосредственно на положении всех и каждого, что вопрос о войне и мире затрагивает все классы населения и что поэтому право общественного контроля и обсуждения составляет необходимую принадлежность их политического быта. Отсюда вытекают, во-первых, свобода мнений и критики в делах публичного интереса и, во-вторых, общественное участие в вопросах общей политики, законодательства и финансов; перечисленные права именно и составляют основные элементы, на которых построена там парламентская система».
Вот как объясняется дело!
Но это, право, поистине, забавно. Или мыслители «Вестника Европы» полагают, что при неограниченной монархии граждан не интересуют дела государства? Но почему же такое странное мнение? Или Россия в 1612 году, в 1812 году не полагала, что вопрос о войне и мире затрагивает все классы населения? Да не больше ли мы это понимали, чем республиканская Франция времен прусского разгрома? Но, говорит «Вестник Европы», нужна свобода мнений и критики в делах публичного интереса и общественное участие в вопросах общей политики, законодательства и финансов. Так неужели это, по мнению «Вестника Европы», составляет «парламентаризм»? Напрасно он так полагает. Общественное участие в делах общей политики, законодательства и финансов свойственно вообще всякому правлению государственному. Парламентаризм состоит только в известной форме этого участия. Он составляет «ложь» именно потому, что дает этому участию ложную форму, потому, что исходит от ложной идеи представительного народного правления. Это идея ложная, то есть ошибочная, противная действительным законам общественной жизни, и современный парламентаризм способен фактически существовать только потому, что не осуществляет своей идеи, то есть, так сказать, ослабляет действие одной лжи действием другой. Потому-то он и является действительно «великой ложью». Но собственно участие нации в делах общественных и политических ничуть не характеризует современный парламентаризм.
Неограниченная монархия отличается только способом, которым достигает разумного участия нации в делах правления, стараясь создать участие компетентное, повсюду на всех ступенях соответственное со способностью к участию. В Англии парламент развился под влиянием именно этой монархической идеи, отчего и зависят его относительные достоинства, ныне падающие впрочем. Английские парламенты не представляли народной воли, а только отдельные интересы отдельных реальных групп нации, и поскольку держались на этой почве - были свободны от идейной и практической лжи. Если бы публицисты «Вестника Европы» понимали хорошенько сами, чего хотят, то они своих стремлений к участию общественному в делах правления именно не облекали бы в форму парламентаризма, которого идея не в «участии», а в самом общенародном «правлении», осуществляемом посредством выборного представительства, то есть идея теоретически бессмысленная, а практически не осуществимая и нигде не осуществленная.
VI
Вот именно такие-то «мыслители» - политические «ходатаи» по делам - и выскакивают на первое место при парламентаризме, который в государственном отношении превращает «нацию» в «толпу», обезглавливает ее и отдает повсюду во власть краснобаям и софистам. Не таково участие наций в делах страны, о котором в конце ХIХ века может мечтать серьезно мыслящий политический деятель. Оно требует прежде всего, как необходимого условия, внутренней организации нации, ибо только при этом она будет состоять из слоев и ячеек, способных к разумному участию в делах, будет иметь необходимую градацию компетентности, а не представлять бессильно умственную толпу. К этой внутренней организации должны ныне быть направлены усилия. Величайшие враги этой важнейшей задачи времени, не только у нас, но и в Европе, - именно эти болтуны парламентаризма, «ходатаи» политических дел, мечтатели о свободной конкуренции в области министерских портфелей. Большое горе составляют «Никандры», но оно по крайней мере временное, оно не лишает надежд на будущее. А как захватят нас парламентарные адвокаты великой и малой лжи, - то пришлось бы сказать «прости» всяким надеждам на действительное участие нации в делах, узурпированных новым «правящим сословием» политиканов. Они у нас существуют лишь в виде еще не мобилизованных кадров, и то уже отзываются мертвяще на всех делах страны. «Вестник Европы» полагает, будто бы на «чужеземную ложь» нельзя указывать как на «источник наших бедствий»... Да разве не она мешает организации России? Разве возможно устраиваться, когда эта «чужеземная ложь» всякую попытку организации превращает в орудие переворота? Разве не она изуродовала, например, земство и повсюду, с самого начала реформ, порождала не развитие, а борьбу, стремление к перевороту? Разве не она мешает и теперь всякому сплочению национальных сил, кроме сплочения «интеллигентных» носителей парламентаризма?.. В самом начале нового периода не та ли же «чужеземная ложь» старается воскресить старые вожделения парламентаризма и таким образом опять заставляет всех стать на путь внутренней борьбы, вместо того, чтобы посвятить силы устроительной работе? Автор «Московского Сборника», к сожалению, вполне прав? «Чужеземная ложь» висит над Россией истинно роковым проклятием, потому что, мешая ее устроению, вгоняет ее в бюрократизм, которым невозможно жить и который, однако, поневоле, приходится принимать как «временный» modus vivendi [7], временный сегодня, временный завтра... до бесконечности, или - лучше сказать - до тех пор, пока не исчезнет «чужеземная ложь» в русских умах... Если, как нужно надеяться, Россия все-таки не погибнет между этой Сциллой и Харибдой и когда-нибудь станет на дорогу развития общественных сил, сплоченных неограниченной властью, - то «Вестник Европы» может быть уверен, что не добром помянет история его нынешних адвокатов «великой лжи», столь мелких порознь, но в совокупности составляющих вреднейшую из сил, задерживающих развитие России.