Русская Идея

Лев Тихомиров

Христианство и политика

Выбрать шрифт:

Изменить размер:

Увеличить шрифт     Уменьшить шрифт

Еще об устройстве печати

I

Моя октябрьская «Летопись печати» [1] вызывает возражения общественной хроники «Вестника Европы» (ноябрь). Хроникер обозначает мою статью, как проявление «похода в печати против печати». Он выставляет, таким образом, меня как бы противником печати, себя - ее защитником. Я, наоборот, полагаю, что мои идеи, при их осуществлении, принесли бы печати благо, тогда как идеи «Вестника Европы» приносят ей только вред. На этом вопросе стоит тем более остановиться, что, по объяснению «Вестника Европы», дело идет не только обо мне, а о некотором общем, для печати вредном, движении.

«Вестник Европы» говорит, что положение нашей печати всегда было неопределенное, бесправное, притесненное, но прежде, по крайней мере, оно не находило теоретических защитников. «Простор для всяких стеснений, ограничений, репрессий был достаточно велик, и теория не старалась опередить практику». Первые признаки доктрины, стремящейся увековечить подчиненное состояние печати, «Вестник Европы» усматривает у М. Н. Каткова. «Вывести заключение из посылок взяли на себя ученики и преемники Каткова». Таким образом явились цитированные мной статьи г. Spectator'a. «Мысль о необходимости полномочий, в первый раз пущенная в ход Катковым, была возведена в систему; указаны были даже средства к ее осуществлению. Возрождение и дальнейшее развитие ее мы видели недавно в «Московском Сборнике»; к нему присоединяется г. Л. Тихомиров, перепечатывающий вместе с тем целые страницы из статьи г. Spectator'a. Поход против действительно независимой печати во имя или под покровом мнимой независимости принимает все более широкие размеры».

II

Итак, движение направлено против независимости печати. Явление было бы во всяком случае печальным, но оно становится странным, когда мы вспомним, кто такие лица, обвиняемые «Вестниом Европы».

Это, во-первых, Катков, величайший русский публицист, который все, что сделал, сделал силой печатного слова и который за свою публицистическую независимость боролся всю жизнь посильнее, нежели «Вестник Европы». Во-вторых, «поход против печати» - ведет г. Spectator... тоже сам публицист, талантливый и влиятельный, который, без сомнения, главную силу свою полагает в печатном слове. Мыслимо ли предположить, чтобы он не дорожил независимостью своего собственного орудия действия? Затем - обвиняемым является автор или авторы «Московского Сборника». Их имя не подписано, но, что касается издателя сборника, то России он достаточно известен как человек высоко просвещенный и, сверх того, как писатель выдающейся силы мысли и таланта... Наконец - обвиняюсь я. Но как ни скромна моя роль в печати, я, во всяком случае, тоже публицист, и только публицист. Я не действую ни на службе, ни в земстве, ни в городской думе, ни в адвокатуре, ни в одной отрасли педагогии. Для меня печать - все. Надеюсь, что я дорожу ее независимостью не меньше г. Стасюлевича или Слонимского. Отнять у меня печать, - это значило бы отнять у меня все способы воздействия на умы, все средства работать для осуществления моих заветных идей, которые - как я думаю, не сомневаются и противники мои - я имею не в меньшей степени, чем они. Весьма странно было бы, конечно, если бы я не желал независимости своего собственного действия. Это столь ясно, что сам «Вестник Европы» в конце обличении считает нужным сделать оговорку. «Для чести нашей печати, - замечает он, - нам хотелось бы верить, что авторы и защитники организационных проектов не дают себе ясного отчета в том, чем сделалась бы печать, в случае осуществления их любимых идей!» Оговорка благоразумная, но приводящая от одной странности к другой.

III

Действительно оказывается, стало быть, что покойный М. Н. Катков, авторы «Московского Сборника», г. Spectator, я - никто не способен дать себе ясного отчета to том, что могли бы дать в действительности наши любимые идеи. На это способны лишь гг. L., Стасюлевич, Слонимский и т. д. Самооценка, со стороны «Вестника Европы» не грешащая особенною скромностью! Конечно, в качестве гипотезы все допустимо. Вопрос лишь в том, кто ошибается. Для разъяснения его нужно прежде всего точно установить самое содержание стремлений тех лиц, которых «Вестник Европы» обвиняет в походе против печати. Я в этом случае совсем устраняю рассуждение о Каткове и о «Московском Сборнике», ибо для установки их организационных желаний не имею достаточно ясных фактических оснований. Г. Spectator естественнее всего ответит сам за себя, если сочтет это нужным. Я поэтому буду говорить главным образом о себе и за себя. Проект г. Spectator's я и в прошлый раз только напоминая «Вестнику Европы» и «Русской Мысли». Посредством его критики, либеральные журналы могли бы гораздо нагляднее показать нам, чего хотят и не хотят в отношении печати. К сожалению, «Вестник Европы», вместо обсуждения идей г. Spectator'a, вошел только в сравнения, являющиеся лже-толкованием их, а стало быть, косвенно и моих. Поэтому мне приходится снова коснуться проекта г. Spectator'a для восстановления смысла фактов.

Вместо разбора предложений г. Spectator'a, каковы они есть, «Вестник Европы» заявляет, что идеи г. Spectator'a не заключают ничего своеобразного; система его, будто бы, уже «была введена во Франции при Наполеоне I». Это, конечно, очень легкий способ полемизировать. Система Наполеона, объясняемая лишь историческими условиями его положения, да и при них ошибочная, - понятно составляла бы верх абсурда, как обычная норма положения печати. Приравнять к этой системе проект г. Spectator'a - это, конечно, значит безапелляционно осудить его, и притом вдесятеро сильнее, чем систему самого Наполеона. Но не мешало бы сначала доказать, в чем сходство этих двух систем? Политика Наполеона I в отношении печати достаточно известна. Укажу читателям для справок труд Вельшингера La Censure sous l'Empire [2] Проект г. Spectator'a тоже перед глазами у всех, кто желает воспользоваться им. Что же общего в этих двух системах идей? Общее составляет «система полномочий», заявляет «Вестник Европы», и, очевидно, считает достаточным такое ничего не значащее определение, ибо далее говорит уже только о Наполеоне I, как будто само собой ясно, что все это относится и к г. Spectator'y. Логика однако весьма странная. Идея «полномочий» может выразиться в самых различных системах. Из того, что Наполеон I считал необходимыми для печати «полномочия» и г. Spectator считает их необходимыми, отнюдь еще не следует, чтобы самые системы их были тождественны. Поясню дело примером, более наглядным. В области, например, общего государственного строя как монархия, так и республика одинаково составляют проявления идеи «полномочия» власти, но, как согласится, конечно, и «Вестник Европы», образуют совершенно различные политические системы. Что же, стало быть, означает присутствие или отсутствие идеи «полномочия»? Только то, признаем ли мы абсолютную независимость известного учреждения или полагаем, что его власть, как бы она ни была велика, все-таки подчинена чему-то еще более высокому. Так и в данном случае. Система Первой империи и система, рекомендуемая г. Spectator'ом, сходятся в том лишь, что не признают безусловной независимости печати. Но безусловной независимости ее не признает и сам «Вестник Европы», «Нормальное отношение власти к печати, - говорит он, - есть свобода, ограниченная законом». Значит, ни Наполеон I, ни г. Spectator собственно за понимание невозможности безусловной независимости печати со стороны «Вестника Европы» не могут быть осуждаемы. Но если есть нечто высшее, способное и долженствующее ограничивать печать, то само собой понятно, что в пределах допущенного печать действует по некоторому полномочию этого высшего элемента. Таким образом, сама по себе идея полномочия ничего ни свободного, ни стеснительного не предрешает. Как я заметил н в прошлый раз, эта идея указывает только одно: что принимающие ее имеют миросозерцание государственное, а не анархическое.

Но такая степень сходства в идеях Наполеона I и г. Spectator'a, понятно, ничего еще не предрешает в отношении сходства или несходства их идей в частных вопросах государственного или общественного устройства. Поэтому «Вестник Европы» должен бы был доказать тождество их систем постановки печати, а не считать его априорно ясным по одному присутствию идеи «полномочия».

IV

В действительности между проектом г. Spectator'a и системой Наполеона I - целая пропасть. Система Наполеона I вся имела своей целью превратить печать в орудие политики данного правительства, почему лишала ее всякой независимости. Проект г. Spectator'a, наоборот, стремится создать из печати самостоятельный орган общественно-государственного служения, облекши ее всей необходимой для того независимостью. Таковы в самом деле идеалы и основы этого проекта.

«Печать, - говорит г. Spectator» - должна служить могущественным орудием истины для сближения правительства с народом (стр. 36), а именно посредством нее «народ должен знать истину о правительстве, правительство должно знать истину о народе, и оба они должны знать истинную цель своих обоюдных стремлений» (стр. 37), или иначе, чтобы «оба они знали истинную сущность своего бытия и своих стремлений» (стр. 40)» Эти идеальные задачи печати г. Spectator видит и в отношении вопросов практических, и в отношении вопросов теоретических. В деле правительственных мероприятий он хотел бы, чтобы они были своевременно и полно известны печати и подлежали ее обсуждению. Точно так же печать должна доводить до сведения правительства работу общественной мысли, «советы и идеи» лиц, «не стоящих к правительству ни в каких отношениях» (стр. 45); он желал бы, чтобы печать имела право «возбуждения новых вопросов по собственной инициативе» (стр. 47). Короче, он желал бы видеть в печати орудие живого общения власти и народа и живого участия народа в делах страны. «Но, кроме этого великого практического значения печати в государственной жизни, она имеет не менее важное значение теоретическое. Правительство и народ должны знать не только конкретную истину друг о друге, но и отвлеченную истину, во имя которой их сношения существуют и совершаются; они должны знать и ясно понимать те вековечные принципы, которые лежат в основании государственной жизни и которые должны руководить правительством и народом. Во всех их действиях они должны видеть конечную цель, к которой стремится государство» (стр. 48-49)...

Я спрашиваю, что тут общего с системой Наполеона? Он требовал от печати служения политике правительства. Г. Spectator требует служения государству и обществу, причем, по поставленным им задачам, печать, очевидно, иногда должна быть даже готова на оппозицию как прямую обязанность свою, если народ или правительство из-за текущих мелочных интересов забывают «конечную цель» государственной жизни. Во имя этой миссии, проект требует и известного состава руководителей печати, причем, как на необходимые качества их, указывает лишь на ум, образование, деловитость и добросовестность (стр. 51). «А направление? - спрашивает г. Spectator. - Почему я говорю только об умственных и нравственных качествах редактора, а не о его политическом направлении? Да потому, что ум, образованность, деловитость, и в особенности добросовестность, являются в своей совокупности вполне достаточными гарантиями и политического направления редактора» (52).

Это ли система Наполеона?

Правда, «Вестник Европы» возражает: «С точки зрения г. Spectator'a, разделяемой, по-видимому (?), и г. Тихомировым, - всякий либерал непременно или шарлатан или дурак»..., так что выборка сведется косвенно к «направлению» Но если допустить, что несколько резких слов г. Spectator'a и выражают вполне точно его мнение о «либералах», то, во всяком случае, его мнение о либералах не касается самого «проекта». В «проекте» все-таки «направления» не требуется, и г. Spectator ясно заявляет: «Пусть правительство не предоставляет права публичного слова ни дуракам, ни шарлатанам, и оно может быть покойно, что те люди, которым оно даст это великое право, им не злоупотребят» (стр. 53). Прямое отрицание касается не «либералов», а «дураков» и «шарлатанов»; и я не понимаю, почему «Вестнику Европы» так нравится думать, что правительство (ибо дарование полномочий принадлежит, по проекту, не г. Spectator'y, а правительству), не допуская «дураков» и «шарлатанов», - повредит этим интересам именно только «либералов»... Я, во всяком случае, должен заявить, что со своей стороны ни «по-видимому», ни действительно такого обобщения из качеств некоторых отдельных носителей либеральной идеи и не делаю.

Возвратимся к г. Spectator'y.

Требуя от редакторов высокого умственно-нравственного ценза, его проект однако вооружает их большой степенью независимости. Цензуру он низводит до органа простого наблюдения, без властного действия, и, допуская, конечно, со стороны высшего правительства право отнятия у редактора данного полномочия, полагает правилом, что такие случаи могут и должны быть редким исключением, а «общее основное правило» должно заключаться в том, что «человек, получивший право говорить свободно и публично истину на пользу государства, должен иметь действительную возможность свободно пользоваться этим правом, находясь под контролем своего собственного благоразумия, такта, совести и чести и не опасаясь произвольных придирок и мелочных препятствий с чьей бы то ни было стороны».

Требуя такого обеспеченного положения редактора со стороны власти, г. Spectator, сверх того, проектирует еще особый независимый трибунал для решения возникающих ссор между органами печати. Его решения должны иметь значение только констатировки недостойного печати способа действия. Но газета, троекратно им уличенная в «мошенничестве», - должна быть правительством прекращаема.

Итак, указывая проект г. Spectator'a, я указывал вовсе не систему Наполеона I. Первая империя, по своему боевому диктаториальному характеру, подчиняла печать на службу политике Наполеона I. Проект г. Spectator'a организует печать в независимую силу, получающую «полномочия», но тем самым избавленную от предписаний и указаний. Нужны были бы особенно болезненное воображение или особенно кляузная диалектика, чтобы подводить под одно столь различные системы организации. Мне даже и в голову не приходило предусматривать подобный случай и сделать применительно к нему какие-либо оговорки.

V

У публицистов «Вестника Европы» виды оказались однако тончайшие. Они прозревают будущее, и хотя, вероятно, сами понимают все несходство двух разбираемых систем, - стараются скомпрометировать идеи г. Spectator'a, из-за того, вероятно, что они, как думает «Вестник Европы», на практике, на почве русской действительности, могут дать лишь только нечто подобное системе Наполеона, хотя бы вопреки желаниям самого г. Spectator'a. «Вестник Европы» спасает Россию от опасности ценой правды в отношении г. Spectator'a. Так быть может объясняется его поведение: цель оправдывает средства!..

Дело в том, однако, что я радикально расхожусь с «Вестниом Европы» в оценке русской действительности. «Вестник Европы» полагает, вероятно, что без парламентаризма ничего организовать нельзя иначе, как на началах бюрократического произвола... Я с этим совершенно не согласен, а либеральная вера в фетиш парламентаризма мне давно просто смешна. Логику бюрократии всякий понимает. Разумеется, из всякого организационного проекта она стремится создать канцелярию. Это очень натурально. Точно так же нельзя не признать, что в системе нашего управления бюрократия получила весьма преувеличенное значение. Но при всем том не безызвестно, что Верховная Власть в России принадлежит не бюрократии, а Самодержавному Государю. Преувеличенное же значение бюрократии появляется по той простой причине, что, по крайней превратности идей русской интеллигенции, наши бытовые слои слишком мало способны быть делегацией управления, вследствие чего на этот предмет и приходится волей-неволей обращаться к бюрократии. Господство бюрократии у нас есть последствие не логики основного государственного принципа нашего, а логики недоразвитого и испорченного образованного слоя. Этот слой в общем таков, что на нем ничего нельзя строить. Вот, собственно, в чем несчастье: в тех самых людях, идеи которых выражаются «Вестниом Европы»...

Но, возразит может быть «Вестник Европы», в чем бы ни была беда, а господство бюрократии все-таки есть факт. Стало быть, практически из идей г. Spectator'a выйдет то, что способна сделать из них бюрократия, а не то, что способны были бы сделать годные на дело бытовые слои.

С таким умозаключением можно было бы согласиться только при абсолютном отрицании социальных способностей нашего образованного слоя. Но я такого абсолютного отрицания не считаю допустимым. Много раз доказывал я, что наряду с элементами расшатанными, негодными для строения, у нас есть и гораздо более высокие и зрелые. Их присутствие составило бы серьезный противовес бюрократическим тенденциям, тем более, что эти серьезные умы получили бы значительное нарастание силы, будучи сплочены в слоевую организацию.

Проект г. Spectator'a не касается этой стороны дела. Но, полемизируя против меня, «Вестник Европы» должен бы вспомнить, что я неоднократно доказывал необходимость сословной организации профессионального слоя журналистики [3]. Как бы ни судил «Вестник Европы» эту идею, он не может отрицать, что она создает, по моим надеждам, серьезный оплот против бюрократического произвола.

Я полагаю, что едва ли мы с г. Spectator'ом в чем-либо существенном расходимся. Однако, во избежание всяких со стороны «Вестника Европы» недоразумений, буду далее говорить о своих «любимых идеях», без разыскания того, в каком отношении они находятся к идеям кого-либо другого.

VI

Мои «любимые идеи» относительно организации печати тесно связаны с моим общим социально-политическим миросозерцанием. Оно, конечно, очень отлично от миросозерцания «Вестника Европы», как это неоднократно уже обнаруживалось во время наших споров о свободе и общественном строе, но я нахожу, что в моем миросозерцании свобода и права личности, точно так же, как самодеятельность общества, будучи иначе построены, более одинаково обеспечены и шире развиты, нежели при узколиберальном миросозерцании «Вестника Европы». Его взгляды производят на меня такое впечатление, как будто над ним совершенно бесплодно и незамечено пронеслась вся работа социологической мысли XIX века.

«Вестник Европы» не видит в «конституции» нации ничего, кроме разных бумажных хартий, так же, как в «свободе» интересуется только элементом «дозволенности». Я же и, в обществе и в личности ценю прежде всего известную реальную силу, развитием этой реальной силы прежде всего интересуюсь. Для меня важно не то, что кому-либо кем-либо «дозволено», а то, кто на что способен, кто на что имеет действительную возможность и годность. Как «дозволение», так и польза его зависят только от этого. Это, во-первых. Во-вторых, я смотрю на «общество» как на живой, самостоятельный процесс, которого целое бытие определяется жизненностью его составных элементов. Этой жизненности отдельных составных элементов общества я более всего желаю и ищу. Для меня «конституция» состоит именно в этом внутреннем «строении». Когда оно есть - есть и живая, самостоятельная нация; когда его нет, - нация замирает, и тогда внешняя механическая организация, создаваемая бюрократией иди парламентарными политиканами, составляет одну обманчивую видимость национальной жизни, пэрство «фасадов», как на наш же счет выразился француз, которому, впрочем, чем кумушек считать трудиться, не мешало бы сперва на себя оборотиться.

Живая национальная работа всегда имеет слоевой характер. Безусловно, личная деятельность есть редкое гениальное исключение, да и личная творческая мысль гения получает национальное значение только с той минуты, когда входит в область общественной слоевой работы. Все виды труда, творчества, занятия ведутся коллективно, слоями, сословиями, которые для успеха, для добропорядочности работы имеют некоторые общие условия, требующие соблюдения, а не нарушения, - улучшения, а не расстройства. В этой сословной, слоевой работе нужна самостоятельность трудящихся, но и слоевое соблюдение необходимых условий подготовки и самого действия. Система свободы, ограниченной законом, рекомендуемая «Вестником Европы», даже как юридический принцип, недостаточна. Эта система предусматривает существование государства и личности, но забывает существование общества, а через это подрывает и государство, и личность. Система действительно разумная, охраняя свободу, охраняя закон, должна в то же время давать общественную (социальную) организацию. Эту общую идею прилагаю я и к печати.

VII

Печать в настоящее время давно стала чрезвычайно важной социальной функцией. Г. Spectator совершенно верно говорит о ее значении для установки отношений между правительством и народом. Но то же самое значение печать имеет еще для выяснения и поддержания отношений между властью и личностью, между личностью и обществом, между различными слоями самого общества... Печать стала орудием всеобщего осведомления во всей области фактических отношений и проверки (а стало быть, и выработки) принципов на всей области фактических отношений. Это - задача в высшей степени важная, и для своего выполнения требует тем более надежных руководителей, что к печати рвутся голоса самые разнообразные, разнокачественные, созданные и высоким умом, и опытом, и глубоким невежеством, и высшим напряжением гражданской добродетели, и бессовестнейшей клеветой. Сверх того, хотя бы все в стране «имели право» писать, выражать мнения, оглашать факты, однако, это «одинаковое право» может успокаивать только людей «Вестника Европы». Мы знаем очень хорошо, что далеко не все имеют одинаковую «возможность» к этому, а потому печать легко может превращаться в орудие узурпации. Мы знаем, как велика уже эта узурпация. Теперь, например, кто только не толкует о положении и потребностях крестьянства? А какой процент в хоре этих голосов представляет мнение самого крестьянства, не интеллигентов, лишь «по сословию» происходящих из крестьян, а настоящего крестьянства, живущего крестьянской жизнью? Послушайте голос печати о евреях и сравните его с тем, что вы слышите в личных столкновениях, от знакомых, на улице и т. д. Ведь, право, сходства слишком мало. Сплошь и рядом мы видим такую картину, что в каком-нибудь богоспасаемом городке, где фактически все даже чересчур тихо, благодушно, спокойно, - местная газета «радикальствует» чуть не по-робеспьерски. По ней - все ужасно, все притеснено, все в бессилии скрежещет зубами и потрясает цепи, которых не в силах разорвать. И вот по такой газете мы должны судить о том, каковы дела и настроения захолустья... Из ряда таких «выражений общественного мнения» создаются целые легенды, обобщаемые хроникерами и принимаемые затем в основу разных реформаторских мечтаний...

Впрочем, примеры излишне даже приводить. Современная печать слишком богата ими. Она богата уже и гораздо худшими примерами. Нередко она находится в руках совершенно недостойных той великой социальной функции, которая лежит на ее обязанности. Я говорю не о направлении. Но когда органы печати находятся в руках явно невежественных, нечестных спекулянтов, людей без веры и совести, - это уж прямо язва, которая со стороны правительства требует таких же мер, как чума или проказа. Единственное извинение может составить то, что мы не знаем мер лечения. Но точно ли мы их не знаем? Точно ли их нельзя отыскать? Во всяком случае г. Spectator безусловно прав, желая чтобы редакторство принадлежало только людям умным, образованным, убежденным и добросовестным. Это необходимо в общих интересах печати, страны и власти. Эти люди должны быть, сверх того, опытны в своем деле; они должны обладать тем редакторским глазомером, который необходим как средство ориентироваться среди доносящихся голосов общества. Пусть они будут разных направлений. Я против этого ничего не имею и даже очень рад этому, потому что, в конце концов, взаимная проверка идей необходима. Но люди, стоящие во главе журналов и газет, должны иметь те качества, которые профессионально необходимы для руководства органом печати.

Но как выработка этих профессионально необходимых качеств, так и контроль над ними и проверка их наличности - требуют корпоративного устройства печати. Журналисты профессиональные должны составлять сословие, обязанное поддерживать в своей среде необходимые свойства и облеченное соответственными правами. Это, мне кажется, есть естественное дополнение проекта г. Spectator'a. Самое допущение к редакторству не может быть со стороны подлежащей власти достаточно осведомленным, без рекомендации сословия. Можно представить исключения, но, конечно, правило должно состоять в том, чтобы в редакторы не попадал человек, не заявивший себя достаточно ясно предварительной журнальной сотруднической деятельностью как человек, способный к управлению органом. А эта его пригодность, как правило, может быть определяема прежде всего сословием. Власть дает полномочие, но делает свой выбор по указаниям сословия. Точно так же и наблюдение за достойным выполнением полномочия должно принадлежать не одной власти, но также и сословию. Суд чести, проектируемый г. Spectator'ом, должен бы быть, полагаю, также сословным...

Так в общих чертах я представляю себе основы «организации» печати. Это не проект. Я предлагаю не мероприятия, а лишь устанавливаю принцип. Согласившись в принципе, не трудно так или иначе придумать организацию, ему соответственную. Конечно, она не может быть создана сразу и без ошибок, и особенно потому, что наличный состав, с которого приходится начинать, способен нередко приводить в большое смущение... Говорю не о направлении, а о добропорядочности и о простой развитости... Это, конечно, крайне усложняет задачи власти в деле первоначального устройства. Но ведь что же делать? Ведь состав журналистики с течением времени станет еще хуже, если своевременно не возродится усилиями сословной организации и требованиями государственной власти.

VIII

Я не думаю, чтобы журналист, сколько-нибудь любящий свое дело и уважающий свое звание, мог не страдать при виде того, до какого состояния они доведены ныне. Не думаю я даже, чтобы «Вестник Европы» не понимал, что организация печати на указанных основаниях - сама по себе была бы благодетельна. Восставая против «организационных планов». «Вестник Европы» боится, конечно, собственно того, что будто бы, «при современных условиях», все это фактически может обратиться только в «Наполеоновскую» систему. Я нахожу напротив, что у нас легче было бы устроиться разумно, чем в странах парламентарных.

При парламентаризме, который делает партийность всеобщим законом, - профессиональные достоинства печати немыслимо обеспечить какой-либо сословной организацией; печать в этом случае слишком подчиняется интересам партий, чтобы сохранить самостоятельность и добросовестность в охране своего общего, профессионального долга. Конечно, мешает этому и бюрократизм. Но из этих двух зол я считаю бюрократию меньшим, потому что она все-таки подчинена Верховной Воле действительной, тогда как парламентарные партии подчинены фиктивной верховной власти якобы народа. Конечно, бюрократия тоже может властвовать, но это властвование непрочное, которое всегда может быть уничтожено, ибо личность - во всяком случае - действительно существует, так как народ, находясь в дезорганизованном состоянии, совсем не существует, есть чистейшая фикция. Между тем реальные интересы монарха и реальные интересы народа одинаково требуют их самостоятельности, независимости от произвола бюрократии или парламентарных политиканов. Всякий народ имеет естественное предчувствие, что его счастье и независимость требуют монарха, независимого, самодержавного. В свою очередь сознательная монархическая идея также не боится живой самостоятельности общественных элементов. Напротив, - чем живее эти элементы, тем обеспеченнее власть монарха от захвата политических «маклеров», «посредников» парламентаризма или бюрократии. Это можно видеть в истории всех монархий. Если где-нибудь монархическая власть борется, по-видимому, с обществом, то всегда потому, что видит или предчувствует перед собой не общество, не народ, а политических маклеров, ведущих дело к своему собственному владычеству. Но ни в каком «организационном» плане действительных, реальных общественных элементов монархическое начало не составляет помехи. Всякая такая работа здесь имеет за себя опору, какой не имеет в странах парламентарных - реальную верховную власть, заинтересованную не в успехах той или иной партийности, а лишь в благе страны и всего, благу страны служащего. Для того чтобы иметь законные права для самостоятельного служения своей миссии, печать должна лишь усвоить правильные понятия об условиях этого служения, то есть о необходимости совместной охраны профессиональных достоинств печати. Если направление есть дело свободы каждого, то профессиональные достоинства составляют обязанность каждого, которую все должны поддерживать без всяких поблажек своему направлению, то есть сословно ставить выше всего обязанность и только по исполнении ее защищать свое право. По мере упрочения таких взглядов печать заслужила бы доверие власти к своим социальным способностям, а тогда, конечно, получила бы все необходимые права.

Подписка на обновления: