Выбрать шрифт:
I
Споры о печати, ее значении, ее устройстве, занимали за последние годы видное место среди вопросов, привлекавших внимание публицистики. Это, очевидно, вполне законное явление, так как при всех спорах постоянно оказывается, что современное положение печати никому не кажется удовлетворительным. Все более или менее находят далеко не высоким состав деятелей печатного слова, никто не приписывает печати больших заслуг в ее служении политическим и общественным задачам России, все недовольны правами, установившимися в мире деятелей печатного слова, наконец, никто не признает удовлетворительными и самые узаконения, регулирующие ныне существование печати. Во всех этих отношениях мнения сходятся довольно единодушно, и разногласия начинаются лишь при обсуждении причин, создающих такое положение, и средств, способных его улучшить. Здесь уже выступают мнения и стремления диаметрально противоположные.
Этот спор повторился и в настоящую минуту. «Вестник Европы» (сентябрь) выступил против некоторых мнений «Московских ведомостей» и особенно против известного читателям «Московского Сборника» [1], против последнего выступил и г. Гольцев в «Русской мысли» (сентябрь, «Не в очередь»). Как и раньше, как постоянно, обнаружилось разногласие миросозерцаний, доходящее до полной несовместимости. Происшедшая на этот раз полемика поучительно показывает, что едва ли не здесь, в области печати, - русскому обществу суждено понять необходимость логического устроения жизни и невозможность усваивать одновременно принципиально противоположные основы ее.
II
Россия, в своем историческом развитии, скорее инстинктивно, чем сознательно приняла чрезвычайно глубоко почувствованный монархический принцип. Между тем ей же, по культурной отсталости, не имеющей ничего общего с этим принципом, пришлось вводить множество учреждений, заимствованных из стран совершенно иных принципиальных основ. Заимствования приходилось обыкновенно делать на скорую руку, и даже хуже - иногда заимствованные учреждения являлись сами собой, как последствие новых культурных условий, и - тогда прямо складывались сообразно тому типу, какой представляют на Западе. Наша социально-политическая идея была слишком мало развита, чтобы уметь наложить на них свой отпечаток, переделать их сообразно нашему основному принципу общественного строения. В этих случаях противоречие принципов сказывается особенно резко, и - таково именно положение печати. В отношении печати мы не умели сделать буквально никаких своих поправок или приспособлений. Пересадив ее усилиями государственной власти, как и многое другое, оказавшееся необходимым для развития народных сил, мы первоначально регулировали ее важнейшее положение по типу старой королевской Франции. Так, например, первые попытки повременных изданий у нас рассматривались как монополия высших ученых корпораций; надзор за печатью тоже рассматривался как прямое их дело. Но печать перерастала эти рамки еще во время их установления, и впоследствии мы все более усваивали чисто европейское отношение к ней, думая только о надзоре, который также был почти дословно скопирован у Наполеоновской Франции. Ни одной искры принципиального согласования печати с нашей идеей государственно-общественного строения мы не только не принесли в закон, но даже не выражали ничего намекающего на возможность такого согласования. Единственным исключением являются несколько выражений Высочайшего указа 13 января 1895 года, где упомянуто, что свободная деятельность на поприще наук и современной печати также составляет или, по крайней мере, может составлять служение Государю и Отечеству.
Свободное служение собственно отечеству, путем печатного слова, конечно издавна составляет идею, распространенную среди всех направлений публицистики. Но служение Отечеству не дает никакой определенной идеи относительно содержания самой деятельности. Свободное служение «Государю и Отечеству», напротив, вносит в формулу очень большую определенность. В какой мере эта последняя формула сознавалась русской печатью в ее историческом развитии, можно видеть, вспомнив ряд известнейших деятелей ее» - гражданскую поэзию Рылеева, публицистику Герцена или впоследствии Чернышевского, Добролюбова и целого рада органов печати, всегда бывших очень влиятельными, а нередко и безусловно господствовавшими. Таким образом, в общей сложности можно сказать, что ни со стороны власти, ни со стороны печати у нас не проявлялось до последнего времени никакого ясного сознания внутренней, принципиальной связи, какая должна существовать между печатью и основными государственно-общественными принципами.
В европейском мире такая связь существует в полной мере, и в общей сложности печать там организована именно так» как этого требует общий дух государственно-общественного строя. У нас печать является учреждением совершенно европейского типа; среда же, в которой ей приходится действовать, - в принципиальном отношении прямо противоположна европейской.
Понятно, что при таких условиях положение нашей печати не может быть нормально, и будет оставаться ненормальным, пока не совершится одно из двух: или мы найдем для нее формы, сообразные нашему строю, или же - окончательно уподобимся европейским странам в государственном устройстве.
III
Монархическое и демократическое начала государственно-общественного устроения почти во всех своих проявлениях обнаруживают заметное различие. В отношении печати особенно важна одна черта различия этих начал. Монархическая идея непременно предполагает, что нам твердо и ясно известны основные истины личной нравственности и общественного блага. Если основные истины неизвестны, спорны, то монархическое начало, в качестве начала устроительного, оказывается неприменимым, и естественно уступает место демократическому, которое не имеет надобности в авторитете личности и в авторитете нравственном, ибо обладает вместо их авторитетом силы материальной. Наше историческое строение держалось на монархическом начале, так как исходило из уверенности в известных бесспорных истинах нравственности и общественного блага. Пока их бесспорность продолжает оставаться фактом, с ней согласуется устроение всех отраслей жизни и деятельности народа, которые, будучи даже частными и совершенно свободными, оказываются все-таки «служением Государю и Отечеству» каждый раз, как только получают общественное значение. Этот принцип, очевидно, вполне приложим к печати, насколько она остается на почве твердой веры в некоторые бесспорные начала нравственности и общественного блага. Если же такой уверенности нет, то гармоническое согласование печати с нашим основным принципом невозможно. Тогда для организации печати остается лишь два устоя, принятые в Европе: с одной стороны - свобода, с другой - ограничение ее властью, по мере надобности, не во имя какого-либо высшего принципа, а во имя требований порядка.
Согласование первого рода, то есть принципиально слитое с общей идеей нашего строя, составляет, без сомнения, задачу сложную, тем более, что оно не имеет опыта практики. Но поэтому же самому задачу эту нельзя назвать и невозможной. Никто не может знать результатов того, что никогда не делалось. Что касается согласования второго рода, то это есть общий европейский факт, уже показавший все свои слабые стороны и именно вызывающий ссоры о печати, которые мы слышим так часто за последние годы.
IV
Эти несколько замечаний помогут нам, быть может, ориентироваться в полемике, которой главный пункт составляет именно несогласованность печати с общим строем современной России, Поводом к спору послужило разногласие «Вестника Европы» и «Московских Ведомостей» относительно способов защиты граждан от оскорблений путем печати. Признавая ненормальность того явления, что печать становится легким орудием опозорения и оклеветания, «Вестник Европы» для устранения этого зла предлагает развитие судов чести. «Московские Ведомости» выразили мысль, что нужны не суды чести, а облечение прокуратуры правом привлечения таких «деятелей» печати к ответственности, даже и помимо частной жалобы. «Вестник Европы» возражает «Московским Ведомостям» по этому частому вопросу, и в свою очередь газета возражает ему. Спор этот, однако, лишь косвенно затрагивает самый принцип, на котором выросли современные формы печати. Кое-что в возражениях обеих сторон заслуживает внимания. Так, «Вестник Европы» справедливо указывает, что без жалобы потерпевшего обвинительная власть не может даже знать, оскорблен ли он и, тем более, составляет ли возведенное на него обвинение клевету. В свою очередь, и «Московские Ведомости» не менее правы, когда говорят, что суд чести совершенно недостаточен. Если действительно какой-нибудь «деятель» печати г. N назовет такого-то, положим, врача Х или земца У «дураком», то суд чести, подвергший разбору вопрос о том, действительно ли они дураки или нет, - и решивший, что такая квалификация к ним неприменима, - составляет довольно странную защиту чести, а уже особенно спокойствия оскорбленных. Этот обмен возражениями мог бы привлечь внимание лишь в том случае, когда его интерес не заглушался бы несравненно более широким, рождающимся из спора «Вестника Европы» и «Русской мысли» против «Московского Сборника».
Тут вопрос о печати поднимается на всю высоту принципиальной постановки.
«Московский Сборник», изданный К. П. Победоносцевым, известен читателям как одна из замечательнейших русских книг. «Русский Вестник» характеризует ее как «итоги государственной мудрости». Сам «Вестник Европы» признает книгу за серьезную. «Что «Московские Ведомости» и «Русский Вестник», - говорит он, - останавливаются только на одной стороне вопроса и в пользовании правом не хотят видеть ничего другого, кроме злоупотребления им, - это в порядке вещей. Совершенно неожиданной, наоборот, была для нас встреча с аналогичным мнением в такой серьезной книге, как недавно вышедший «Московский Сборник». Для читателей весьма поучительно, что «Вестник Европы» оказывается в принципиальном противоречии именно с серьезной книгой. При том же, должно заметить, что у автора статьи «Печать» (статья «Сборника», о которой только и говорит «Вестник Европы») вопрос идет вовсе не о злоупотреблении правом, а дело рассматривается несравненно глубже, так что возбуждает перед нами вопрос: в чем собственно разумно можно признать право печати?
Я приведу возможно полнее относящиеся сюда страницы статьи «Сборника», которая, кроме необходимости сопоставления со взглядами «Вестника Европы», сама по себе должна стать возможно более известной читающей публике.
V
Статья «Сборника» указывает огромное влияние, силу, захваченные в настоящее время печатью, и анализирует это явление.
«Нам, - говорит она, - велят верить, что голос журналов и газет - или так называемая пресса - есть выражение общественного мнения.
Органом его и представителем считается печать. И подлинно, значение печати громадно и служит самым характерным признаком нашего времени, более характерным, нежели все изумительные открытия и изобретения в области техники. Нет правительства, нет закона, нет обычая, которые могли бы противостоять разрушительному действию печати в государстве, когда все газетные листы его изо дня в день, в течение годов повторяют и распространяют в массе одну и ту же мысль, направленную против того или другого учреждения.
Что же придает печати такую силу? Совсем не интерес новостей, известий и сведений, которыми листки наполняются, - но известная тенденция журнала, та политическая или философская мысль, которая выражается в статьях его, в подборе и расположении известий и слухов, и в освещении подбираемых фактов и слухов. Печать ставит себя в положение судящего наблюдателя ежедневных явлений; она обсуждает не только действия и слова людские, но испытует даже невысказанные мысли, намерения и предположения, по произволу клеймит их или восхваляет, возбуждает одних, другим угрожает, одних выставляет на позор, других ставит предметом восторга и примером подражания. Во имя общественного мнения, она раздает награды одним, другим готовит казнь, подобную средневековому отлучению...
Сам собой возникает вопрос: кто же представители этой страшной власти, именующей себя общественным мнением? Кто дал им право и полномочие - во имя целого общества - править, ниспровергать существующие учреждения, выставлять новые идеалы нравственного и положительного закона?
Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта, может, имея свои или достав для наживы и спекуляции чужие деньги, основать газету, хотя бы большую, собрать около себя по первому кличу толпу писак, фельетонистов, готовых разглагольствовать о чем угодно, репортеров, готовых поставлять безграмотные сплетни и слухи, - и штаб у него готов, и он может с завтрашнего дня стать в положение власти, судящей всех и каждого, действовать на министров и правителей, на искусство и литературу, на биржу и промышленность. Это особый вид учредительства и грюндерства, и притом самого дешевого свойства. Разумеется, новая газета тогда только приобретает силу, когда пошла в ход на рынке, то есть распространена в публике. Для этого требуются таланты, требуется содержание привлекательное, сочувственное для читателей. Казалось бы, тут есть некоторая гарантия нравственной солидности предприятия.
Но это гарантия только мнимая и отвлеченная. Ежедневный опыт показывает, что тот же рынок привлекает за деньги какие угодно таланты, если они есть на рынке, - и таланты пишут, что угодно редактору. Опыт показывает, что самые ничтожные люди - какой-нибудь бывший ростовщик, жид-фактор, газетный разносчик, участник банды червонных валетов, разорившийся содержатель рулетки - могут основать газету, привлечь талантливых сотрудников и пустить свое издание на рынок в качестве органа общественного мнения. Нельзя положиться и на здравый вкус публики. В массе читателей - большей частью праздных - господствуют, наряду с некоторыми добрыми, жалкие и низкие инстинкты праздного развлечения, и любой издатель может привлечь к себе массу расчетом на удовлетворение именно таких инстинктов, на охоту к скандалам и пряностям всякого рода.
Всем известен недостаток серьезности в нашей общественной беседе: беседа о так называемых вопросах общественных и политических является большей частью в форме пересуда и отрывочной фразы, пересыпаемой той же сплетней и анекдотом. Вот почва необыкновенно богатая и благородная для литературного промышленника, и на ней-то родятся, подобно ядовитым грибам, и эфемерные, и успевшие стать на ноги, органы общественной сплетни, нахально выдающие себя за органы общественного мнения. Ту же самую гнусную роль, которую посреди праздной жизни какого-нибудь губернского города играют безымянные письма и пасквили, к сожалению столь распространенные у нас, - ту же самую роль играют в такой газете корреспонденции, присылаемые из разных углов и сочиняемые в редакции. Не говорим уже о массе слухов и известий, сочиняемых невежественными репортерами, не говорим уже о гнусном промысле шантажа. И никакое издание, основанное на твердых нравственных началах и рассчитанное на здоровые инстинкты массы, - не в силах будет состязаться с ней».
VI
«Стоит всмотреться в это явление, - продолжает статья, - мы распознаем в нем одно из безобразнейших логических противоречий новейшей культуры, и всего безобразнее является оно именно там, где утвердились начала новейшего либерализма, именно там, где требуется для каждого учреждения санкция выбора, авторитет всенародной воли, где правление сосредоточивается в руках лиц, опирающихся на мнение большинства в собрании представителей народных. От одного только журналиста, власть коего практически на все простирается, - не требуется никакой санкции. Никто не выбирает его и никто не утверждает. Газета становится авторитетом в государстве, и для этого единственно авторитета не требуется никакого признания. Всякий, кто хочет, первый встречный может стать органом этой власти, представителем этого авторитета - и притом вполне безответственным, как никакая иная власть в мире. Это так, без преувеличения; примеры живые налицо. Мало ли было легкомысленных и бессовестных журналистов, по милости коих подготовлялись революции, закипало раздражение до ненависти между сословиями и народами, переходившее в опустошительную войну. Иной монарх за действия этого рода потерял бы престол свой; министр подвергся бы позору, уголовному преследованию и суду; но журналист выходит сух, как из воды, изо всей заведенной им смуты, изо всякого погрома и общественного бедствия, коего был причиной, выходит с торжеством, улыбаясь и бодро принимаясь снова за свою разрушительную работу.
Спустимся ниже. Судья, имея право карать нашу честь, лишать нас имущества и свободы, приемлет его от государства и должен продолжительным трудом и испытанием готовиться к своему знанию. Он связан строгим законом; всякие ошибки его и увлечения подлежат контролю высшей власти, и приговор его может быть изменен и исправлен. А журналист имеет полнейшую возможность запятнать, опозорить мою честь, затронуть мои имущественные права; может даже стеснить мою свободу, затруднить своими нападками или сделать невозможным для меня пребывание в известном месте. Но эту судейскую власть надо мной сам он себе присвоил: ни от какого высшего авторитета он не приял этого звания, не доказал никаким испытанием, что он к нему приготовлен, ничем не удостоверил личных качеств благонадежности и беспристрастия, в суде своем надо мной не связан никакими формами процесса и не подлежит никакой апелляции в своем приговоре. Правда, защитники печати утверждают, будто она сама излечивает наносимые ей раны; но ведь всякому разумному понятно, что это одно лишь праздное слово. Нападки печати на частное лицо могут причинить ему вред неисправимый. Все возможные опровержения и объяснения не могут дать ему полного удовлетворения. Не всякий из читателей, кому попалась на глаза первая поносительная статья, прочтет другую оправдательную или объяснительную, а при легкомыслии массы читателей - позорящее внушение или надругательство оставляют во всяком случае яд в мнении и расположении массы. Судебное преследование за клевету, как известно, - дает плохую защиту, и процесс по поводу клеветы служит почти всегда средством не к обличению обидчика, но к новым оскорблениям обиженного; а притом журналист имеет всегда тысячу средств уязвлять и тревожить частное лицо, не давая ему прямых поводов к возбуждению судебного преследования.
Итак - можно ли представить себе деспотизм более насильственный, более безответственный, чем деспотизм печатного слова? И не странно ли, не дико ли и безумно, что о поддержании и охранении именно этого деспотизма хлопочут всего более - ожесточенные поборники свободы, вопиющие с озлоблением против всякого насилия, против всяких законных ограничений, против всякого стеснительного распоряжения установленной власти».
VII
Всякий знакомый с делом скажет, конечно, что эта картина нарисована не только верно, но не грешит даже преувеличениями. Однако «Вестник Европы» возражает. Приводя выдержки относительно своеобразной власти журналиста всех и все судить, журнал говорит: «Во всем этом рассуждении нет почти ни одного тезиса, который бы не мог быть оспорен. Аналогия между судьей и журналистом - только кажущаяся. Судебное решение, вошедшее в законную силу, действительно и бесповоротно лишает меня того или другого блага; нападение на меня в печати может быть названо, в худшем случае, только попыткой повредить мне, - попыткой, сплошь и рядом, совершенно бессильной. «Приговор» журналиста никогда не является безапелляционным; я всегда могу его опровергнуть путем суда, общего или третейского, если только на моей стороне право и правда. Судебное преследование за клевету часто оказывается защитой вполне достаточной; сколько бы обидчик не закидывал меня на суде новыми словесными обидами (что возможно, впрочем, только при излишней снисходительности председательствующего на суде), он будет признан клеветником, если не докажет выставленного им против меня обвинения, и на него упадет весь позор, которым он хотел покрыть меня. Если старания журналиста «уязвить» меня не дают повода к судебному преследованию, то это значит, что сами «уязвления» опасны разве для моего самолюбия, но не для моей чести. Всего больше поражает нас, однако, не тот или другой отдельный довод в аргументации «Московского Сборника», а общий смысл ее. Она направлена, очевидно, не только против ложных, злонамеренных обвинений, но и против самого права печати на обвинение, хотя бы вполне добросовестное и основательное. Что бы ни совершилось на глазах у журналиста, какие бы достоверные сведения о всякого рода неправде до него ни доходили, он должен молчать, потому что ни от кого не получил формального уполномочия на обвинение. Мы встречаемся здесь с той же презумпцией, которую мы отметили в статьях «Московских Ведомостей» и «Русского Вестника»: обличение путем печати предполагается несправедливым, обличитель предполагается лживым или, по меньшей мере, легкомысленным - и это предположение, путем логического скачка, превращается в утверждение, не допускающее никаких изъятий. На самом деле мы видим нечто совершенно иное. В области печати, как и во всех других, злоупотребления правом - или силой - идут рука об руку с разумным и честным пользованием ими. Задача государственной мудрости заключается в том, чтобы обеспечить пользование правом, устраняя, насколько возможно, злоупотребление им, а не в том, чтобы отменить или ограничить само право, как служащее иногда источником злоупотреблений».
«Вообще, - замечает «Вестник Европы», - вопрос о «полномочии», которым должны, будто бы, обладать, но не обладают пишущие в газетах и журналах, затрагивает не одну только обличительную деятельность печати: если полномочие необходимо для «обличения», то оно необходимо и для «обсуждения». И действительно, так и смотрит на дело статья «Московского Сборника».
Сам «Вестник Европы» смотрит иначе. Он не видит логического противоречия современной культуры, указанного статьей «Сборника». «Оно существовало бы, - говорит он, - только в таком случае, если бы печать была учреждением и властью, если бы имела определенные атрибуции и функции, при отправлении которых ее слову принадлежал бы обязательный, решающий характер. Нечего подобного на самом деле нет и быть не может. Печать высказывает мнения, тотчас же вызывающие отпор или находящие противовес в ее собственной среде. Полномочие - это передача уполномочиваемому тех или других прав уполномочивающего; между тем, право мыслить, говорить, обсуждать не составляет ничьего исключительного достояния и не может, следовательно, служить предметом передачи. Государство только регулирует пользование этим правом, - ив такой регламентации, по крайней мере у нас в России, уж конечно нет недостатка. Идти еще дальше, и допускать к участию в повременной прессе только тех, кто получит на то особое правительственное разрешение (срочное или во всякое время отменимое?), значило бы уничтожить всякое движение, всякую жизнь в печати и ограничить ее призвание официальным или официозным разъяснением и восхвалением правительственных мероприятий.
Печать должна быть свободна (за необходимыми ограничениями) и это вовсе не потому, чтоб она была органом общественного мнения. Бесспорно, «либерализм» стоит за свободу слова, но вовсе не по тем мотивам, запутанным и неясным, которыми она обосновывается в вышеприведенной формуле. «Соединенной мыслью всех и каждого» общественное мнение бывает только в исключительных случаях; обыкновенно оно представляет собой только мысль большинства или, лучше сказать, господствующую мысль, преобладающее настроение данного момента (то, что немцы называют tonengebende Stimmung). Эта мысль, это настроение нуждаются в свободном выражении, - но отнюдь не меньше нуждаются в нем и другие настроения, слабо распространенные, оттесненные на задний план или только зарождающиеся в обществе. Стеснение свободы слова может быть, иногда, «насилием над всеобщей волей», но еще чаще оно бывает насилием над меньшинством. Истинный «либерализм» одинаково враждебен обоим видам насилия; стремясь к свободе печати, он отстаивает как права «общественного мнения», так и права тех взглядов, которые идут вразрез с общественным мнением. С этой точки зрения об отождествлении общественного мнения с печатью не может быть, следовательно, и речи; печать является не чем иным, как отражением различных течений, существующих в обществе, - отражением не всегда полным, не всегда точным и верным, да и далеко не единственным, но во всяком случае не произвольным и не случайным.
Ни один из органов печати не имеет права говорить от имени всего общества, но всякий из них - если только он представляет собой нечто большее, чем чисто коммерческое предприятие, - служит как бы голосом той или другой общественной группы, того или другого оттенка мысли, того или другого направления. В общем хоре каждый голос имеет свое законное место; если замолкнет хоть один, неминуемо пострадает полнота гармонии... Что газеты и журналы основываются и издаются иногда «самыми ничтожными людьми» - это несомненно, но аргументом против свободы печати это служить не может, доказывая скорее тщету стеснительных мер, предпринимаемых против печати: ведь в руки ничтожных людей повременные издания попадают и при системе предварительного разрешения. Если ничтожным людям удается, в отдельных случаях, заручиться сотрудничеством талантливых писателей, то ведь и этому способствуют, отчасти, те же стеснительные меры: чем меньше газет и журналов, тем труднее для профессиональных журналистов, разборчивость в их выборе. Не всегда, наконец, периодическое издание, основанное «ничтожным человеком», оказывается ничтожным или презренным по своему содержанию. Если обстоятельства слагаются так, что широкое распространение издания может быть достигнуто честными средствами, то «ничтожному человеку», для которого важен только материальный успех, нет надобности мешать своим честным сотрудникам или заменять их нечестными. Бесспорно, такая комбинация условий встречается не всегда; бесспорно, есть периодические издания, носящие на себе верный след «ничтожества» своих основателей или вдохновителей. Нужно бороться против этого зла, изобличая все его проявления, стараясь поднять уровень читающей публики, облагородить ее вкусы, увеличить строгость ее требований. Это путь медленный, но единственно верный; система «полномочий», подавляя самостоятельность печати, весьма легко, вместе с тем, могла бы оказаться благоприятной для «ничтожных людей», потому что рука об руку с «ничтожеством» идет, сплошь и рядом, готовность подчиняться внушениям и писать под диктовку». Таковы возражения «Вестника Европы». О «Русской мысли» я скажу ниже, а пока рассмотрим соображения петербургского журнала.
VIII
Я привел, кажется, все существенное, высказанное с обеих сторон, и противоположность двух миросозерцании является перед нами во всей своей резкости. «Вестник Европы» пытается ослабить силу аргументации статьи «Сборника» тем соображением, что ни один орган печати не есть представитель мнения целого народа и что вообще такое объединенное мнение встречается редко, а в действительности каждый орган печати выражает мнение лишь известной группы общества.
Это возражение, однако, ровно ничего не опровергает. «Сборник» и не говорит, чтоб каждая газета выдавала себя за голос целого народа, но указывает лишь, что таким голосом общественного мнения считается печать. «Вестник Европы» сам подтверждает это, говоря о своих группах. Вопрос «Сборника» остается, стало быть, во всей силе: кто дал «Вестнику Европы» право говорить от имени тех десятков тысяч, которых он систематически воспитывает в идеях «либерализма»? «Вестник Европы» отвечает, что никаких полномочий для этого не требуется, ибо право мыслить и говорить одинаково принадлежит всем, одному человеку так же, как и всей нации. Так ли это однако?
«Сборник» констатирует факт, что учреждение чисто частного характера и притом без малейших гарантий своей компетенции или хоть простой добросовестности приобретает власть, силу, возможность практически распоряжаться судьбами частных и даже общественных лиц более могуче, нежели власть государственная. «Вестник Европы» возражает, что эта фактически «государственная» власть не имеет юридически государственного характера, а потому ничего ненормального не представляет? Смысл ответа «Вестника Европы» именно таков. Но ведь это именно и составляет «одно из безобразнейших культурных явлений современности». Тот, кто имеет законное право, и соответственно с этим подлежит подготовке, контролю и ответственности, становится по своей силе ниже частных учреждений. Неужели может быть что либо более нелепое, как это именно «противоречие современной культуры»?
Понимает ли «Вестник Европы», какую идею выражает это явление, если он не хочет признать его просто нелепостью, простым «противоречием»?
Это может быть только идеей чисто анархической, отрицающей общество во имя «autonomie individuelle» [2]. Только с точки зрения чистой анархии понятна такая сила частных учреждений, превосходящая силу государственную и общественную. Но ведь «Вестник Европы» до таких «передовых» идей не доходит. Тогда какой же смысл имеет его возражение. «Вестник Европы» представляет в нем истинную идею либерализма, который своей непродуманностью расстроил всю Европу и был, сам того не понимая, более вредным орудием расстройства государственно-социальных понятий, чем направления чисто революционные.
«Вестник Европы» указывает на всеобщее право мыслить и говорить. В каком смысле употребляет он слово «право»?
Если в смысле юридическом, то это утверждение совершенно ошибочное. Источник всякого права, в смысле юридическом, есть общество и особенно государство. Всякий человек, как существо, имеет способность (а вовсе не «право») мыслить и говорить. Он, с правом или без прав, всегда мыслит и выражает свои мысли. Но право на это он может получить только от государства. Если же государство может дать личности такое право и, наоборот, может не дать его, - то, стало быть, вопрос - кто дал «полномочие» печати - сохраняет всю свою силу. Дело вовсе не в одних «злоупотреблениях», а именно в самом «праве». Государство, ввиду естественных способностей личности, может довольно легко признавать молчаливо или же законодательным путем ее право мыслить, говорить и даже, как естественное дополнение, - писать. Но когда личности соединяются в могущественный союз, обладающий огромными средствами воздействия на умы общества, и даже на побуждение самой власти идти таким, а не иным путем, - то это уже выходит обстоятельство, гораздо более важное, где вопрос о праве требуется решить более обдуманно. Всякий ли имеет право организовать такое могущественное учреждение? Из-за того, что государство признало хотя бы и за червонным валетом право «мыслит», следует ли, что оно должно было признать и его право основать газету для привития обществу особенностей своего «мышления»? Это нимало не связано необходимо.
«Вестник Европы», по-видимому, сам несколько чувствует слабость почвы своей аргументации, потому что переходит на точку зрения общественной пользы и старается на ней основать право свободы печати. Но тут у него проявляется именно то, что характеризует современную демократию. Требование свободы печати на основании общественной пользы логично у тех, кто отрицает существование абсолютных основ нравственности и общественного блага. Если они нам неизвестны, если они беспрерывно изменяются в общем ходе эволюции, то общественная, а стало быть, и государственная власть не могут указать их для обязательного руководства личности. Личность является тогда вечным единственным искателем их, а стало быть, в интересах общественной пользы (прогресса) должна иметь в этом искании полную свободу. Только при этой точке зрения общество и может дать личности такую свободу, как право.
Но мы, уж не говорю русские, но даже как люди европейской культуры, можем ли мы признать себя в таком состоянии нравственного банкротства, чтобы не иметь никаких бесспорно известных основ общественной жизни? Действительно ли мы совершенно не знаем истины и блага? Если да - то должно быть последовательным и признать, что мы вообще не имеем нравственного права организовывать свои общества и государства, и не смеем возражать против анархического учения. Если же мы не так уж обанкротились, то во всей сфере нам безусловно известного общество и государство не могут допустить со стороны личности (и частных учреждений) того захвата, попирающего законную власть, о котором вдет полемика. Этот захват, как выразился «Сборник», остается в этом случае «безобразнейшим проявлением современных культурных противоречий».
IX
Постепенно возникающие споры о печати показывают, что у нас особенно сильно чувствуется ненормальность этого «противоречия». Не неуместно вспомнить, что уж не первый раз за последние годы являются указания на них. Указывается даже и выход из него. Я говорю о статьях г. Spectator'a [3], вышедших потом отдельными брошюрами («Современные вопросы. Сила печати», Москва, 1896).
Упомянутая брошюра г. Spectator'а особенно любопытна в том отношении, что составляет как бы ответ на статью г. В. Гольцева в сентябрьской книжке «Русской Мысли».
Г. Виктор Гольцев, по его мнению, возражает «Московскому Сборнику», но в действительности он должен был бы иметь разговор с г. Spectator'ом, ибо, как это ни удивительно, он усваивает тот же исходный пункт, как и г. Spectator в 1893 г., а расходится с ним лишь в выводах. Действительно, г. Гольцев, цитируя мнение «Сборника» о печати, как силы разлагающей, говорит:
«Мы не разделяем пессимизма, который продиктовал эти строки. Было бы ужасно, если бы вернейшее орудие культуры оказалось разлагающей силой. Ничего подобного однако не происходит». «Печать, - говорит г. Гольцев, - можно для мысли уподобить пару и электричеству для физического движения. Немало и плохо построенных железных дорог и злоупотреблений в железнодорожных учреждениях, но плохо строились и шоссе, никак не меньше было злоупотреблений и в доброе старое время при ямской гоньбе».
Если печать «для мысли» есть то же, что пар и электричество для движения, то ясно, что ее польза или вред всецело зависит от ее организации. Она может и должна быть устроена, стало быть, так, чтобы оказывалась силой полезной, но не вредной. Как раз это именно утверждал еще в 1893 г. г. Spectator. Именно, исходя из этой мысли, он и выдвигал свой проект.
Обрисовав те же явления, которые констатирует статья «Сборника» г. Spectator говорит:
«Западноевропейские законы о печати заботятся только о той, чтобы печать не заходила уже слишком далеко за пределы дозволенного ей вредного влияния, то есть, чтобы проповедуемый ею политический, умственный и нравственный разврат не был уже чересчур обнажен и циничен. Русские законы о печати должны заботиться не только о том, чтобы в ней не было никакого разврата, но чтобы в ней было как можно более добросовестности, ума, искренности, а главное - истины.
Если же правительство будет по-прежнему смотреть на печать западноевропейскими глазами как на необходимое зло, то произойдет следующее: как в Западной Европе, так и у нас печатью завладеет улица (наполовину она уже ею завладела), и тогда, увеличив свои силы, она совершенно потонет в уличной грязи и будет с таким могуществом служить всем животным и хищническим инстинктам уличной толпы, что с нею уже не справятся самые благие намерения правительства.
Если я говорю, что правительство должно взять печать в свои руки, то этим я хочу сказать, что правительство не должно относиться равнодушно к тому, кто ежедневно произносит публичные всенародные проповеди о различных политических и нравственных вопросах, и к тому, как произносятся эти проповеди. Правительство должно смотреть за тем, чтобы во главе органов печати стояли люди честные, умные, дельные, а не бессовестные гешефтмахеры и проходимцы, и чтоб эти органы печати не только не вредили ни государственным интересам, ни интересам частных лиц, но прямо им содействовали, - а затем оно может предоставил» печати полную свободу в выборе тех средств, которыми каждый из них найдет для себя возможным содействовать этим интересам. И чем больше будет свободной конкуренции в выборе этих средств, тем лучше.
Но, скажут мне, ведь правительство именно это и делает: оно утверждает редакторами только людей вполне благонадежных и через своих цензоров следит за благонамеренностью их действий. Но если это так, если «все обстоит благополучно», почему же мы видим такую массу газет, редакторы которых даже в глазах правительства не отличаются ни честностью, ни умом, ни деятельностью? Почему же мы видим, что во главе стольких органов печати стоят столько редакторов сомнительного прошлого и не менее сомнительного настоящего? Почему же мы видим, что правительство не может спокойно относиться к их действиям, а должно содержать целую армию зорких цензоров, обязанных «следить и следить» за каждым словом этих господ».
У вас, говорит автор, ни принципиально, ни формально не определен самый социальный смысл печати. А понять и определить его можно.
Печать должна служить могущественным орудием истины для сближения правительства с народом.
Народ должен знать истину о правительстве, правительство должно знать истину о народе, и оба они должны знать истинную цель своих обоюдных стремлений: таково необходимое условие для правильного действия и развития каждого государственного организма.
В России правительственная власть незыблемо покоится в руках Помазанника Божия Самодержавного Монарха и не может становиться добычей хищнических партий. А потому отношения между правительством и народом регулируются у нас не эгоистическими интересами той или другой неразборчивой в средствах партии, а основаны на истине и всенародном благе; а потому и печать в России должна быть поставлена так, чтоб она исключительно служила этой истине и этому благу.
Что нужно для того, чтобы печать служила такой задаче?
Для этого необходимо, чтобы во главе органов печати стояли исключительно люди умные, дельные, а главное - добросовестные и честные, которые пользовались бы полным доверием и безусловным уважением как со стороны правительства, так и со стороны населения.
Великое право говорить публично пред русским правительством и русским народом не может быть делом первого встречного, оно может даваться правительством лишь тем истинно русским людям, которые выдаются своим глубоким умом, солидным образованием, серьезной, талантливой деятельностью и безукоризненной, непоколебимой добросовестностью.
Этих четырех качеств совершенно достаточно, чтобы правительство могло дать человеку, обладающему ими, не только право, но и свободу открыто говорить пред правительством и народом, не опасаясь, что он злоупотребит этой свободой.
Зато достаточно отсутствия одного из этих качеств в человеке, желающем получить это право, чтобы правительство ему в этом праве отказало.
А «направление»? Почему же я говорю только об умственных и нравственных качествах редактора, а не о его «политическом направлении?»
Да потому что ум, образованность, деловитость и в особенности добросовестность являются в своей совокупности вполне достаточными гарантиями и «политического направления» редактора.
Пусть правительство не предоставляет права публичного слова ни дуракам, ни шарлатанам, - и оно может быть покойным, что те люди, которым оно даст это великое право, им не злоупотребят.
Но кому многое дается, от того многое и требуется.
Право публичного слова может быть даваемо в виде особого знака высшего доверия определенному лицу, становящемуся в одно и то же время и издателем, и редактором периодического издания, и берущему на себя полную ответственность за все издание как с внешней, материальной, так и с внутренней, нравственной и политической стороны. Тех нелепостей и безобразий, которые теперь совершаются у нас на каждом шагу, когда газеты, как «промышленные предприятия», продаются с публичного торга, когда «ответственные» редакторы находятся в зависимости от фантазии и капризов неответственных издателей, имеющих возможность менять редакторов, как перчатки, и, наконец, тот абсурд, что могут существовать фиктивные, подставные редакторы для «отсиживания» наказаний (Sitzredacteur) - все эти позорящие достоинство печати явления должны безусловно исчезнуть. Правительство должно давать право публичного слова лишь человеку, вполне того достойному, который один только и отвечает пред правительством за свое издание; издание это само по себе немыслимо без получившего на него право редактора, с ним оно возникает, с ним существует и с ним должно прекращаться.
Это единственно правильный принцип редакторской ответственности, и пока он не будет осуществлен в нашем законодательстве, печать наша не восстанет из настоящего своего маразма и нравственного падения».
Такая постановка дана вопросу о печати г. Spectator'ом еще с год тому назад. Именно о ней и должен бы говорить г. Гольцев, а не о «Московском Сборнике». Было бы очень любопытно видеть, как «Русская Мысль», признавшая те же основные пункты, как г. Spectator, относится к его выводам. Это было бы теперь и наиболее полезно, так как перед нами стоит вопрос не о силе печати, пара и электричества - силу признают все, - но вопрос о придании этой силе разумного характера, о приспособлении ее к нуждам общества.
Статья г. Spectator'а заслуживает внимания как единственный доселе проект такого разумного приспособления, и при том проект, исходящий из убеждения, что нам достоверно известны некоторые прочие истины, на основании которых возможно согласовать устройство печати с устройством государства. Это очень важная особенность проекта г. Spectator’а, на которую должны бы обратить внимание «Вестник Европы» и «Русская Мысль». Весь узел вопроса о печати сводится к тому, знаем ли мы или не знаем, в чем истина и благо нашей общественной и государственной жизни.