Архимандрит Константин Зайцев

«Неизменное хранение учения Иисуса Христа и апостолов, как оно изложено в Св. Писании, Св. Предании и в древних символах Вселенской Церкви». Так определял Православие Вл. Соловьев, когда ему пришлось, для Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона, формулировать его сущность в терминах точных и бесспорных.

Красноречиво раскрыл в этом направлении в одной из своих вдохновенных проповедей существо Православия епископ Никанор. «Православие нашей Греко-Российской Церкви заключается в том, - говорил он, - что все хранимое ею доныне, не только в основе, но и в весьма многих подробностях, в неизменном богоуставном виде, происходит от Самого Христа и святых Его апостолов и восходит по своему началу правым и прямым путем ко временам апостольским». Развивая дальше это положение, епископ Никанор подчеркивал следующие особенности Православия, как хранилища изначальной церковной истины:

1. Преемственность церковной Иерархии. Российское архиерейство непрерывною цепью рукоположений восходит к епископам и митрополитам, кои приведены были святым равноапостольным Князем Владимиром, а эти последние такой же непрерывною цепью рукоположений восходят к апостолам.

2. Обладание принятого апостольскою Церковью богодухновенного Священного Писания, составляющего в совокупности Святую Библию. «Сию Святую Библию наша Православная Всероссийская, как приняла от древле-Вселенской Православной Греко-Восточной Церкви вместе с самым крещением народа русского, так и хранит до днесь неизменно, избегая всецерковно всяких лукавых мудровании относительно первого источника правыя нашея веры».

3. Обладание сокровищницей древнего апостольского предания. «При крещении Руси Владимир принял от греческой Церкви, наряду со Святой Библией и все памятники древле-апостольского предания, и никео-цареградский апостольский Символ Веры, и Божественную литургию св. Василия Великого и Иоанна Златоуста, которые только сократили апостольскую литургию... и чинопоследование таинств, и посты, и чин поминовения умерших, и устав почитания честнаго Креста и Гроба Господня, как гробов и посмертных останков, костей, праха и мощей св. апостолов, мужей апостольских, мучеников, исповедников, святых святителей, преподобных и праведных и всех святых, изряднее же Пречистыя Преблагословенныя Девы Богородицы, как и священные изображения Лиц Пресвятыя Троицы, Богочеловека Христа и всех угодников Его. От греческой же Церкви наша Всероссийская Церковь приняла весь церковный чин и устав, как и все церковно-богослужебные и церковно-канонические книги. При этом всегда, - нарочито поясняет и подчеркивает православный проповедник, - задачею и красотою нашей Церкви было весь этот завет древле-Вселенской Православной Греко-Восточной Церкви соблюсти в неприкосновенной целости. И соблюдала все это наша Церковь во все продолжение тысячелетнего бытия своего в полной неприкосновенности до днесь. От Греко-Восточной же Церкви наша Церковь, вместе с крещением, прияла и славянский перевод Библии и церковно-богослужебных книг, учиненный еще до крещения Руси святыми Мефодием и Кириллом, учителями словенскими. Если же наша Церковь ко всему этому что-либо и прибавляла, то только новосоставленные службы новоявленным в самой России святым, явленным чудотворным иконам и некоторым другим празднованиям. Но и эти службы у нас составлялись не иначе как по типу и духу древле-греческих чинопоследований. Дух нашей Церкви не выносил ничего такого, что отступало бы в церковных чинопоследованиях от типа древле-вселенского Православного. Самые напевы церковные, во всем необходимом для богослужения составе, мы получили от древней же Церкви греко-восточной и восточно-словянской».

Сознание неколебимой своей укорененности в изначальной Христовой Истине, хранимой и воплощаемой в Святой Церкви, присуще православному человеку в наивысшей степени. Вне этого сознания вообще нет Православия. Мiровоззрение православного христианина покоится на кристально ясном умозаключении, которое, имея форму логически непререкаемого силлогизма, есть вместе с тем живое ощущение Живой Истины. Первоначальное ознакомление с существом православного мiровоззрения легко и удобно совершается по схеме этого основоположного силлогизма православного сознания.

Большая посылка его есть уверенность в святости, неизменности и непобедимости извечной Христовой Церкви. Крупнейший светский богослов Русского Православия А. С. Хомяков, о котором Иван Киреевский говорил, что, «кажется. Сам Господь избрал его быть поборником нашей Православной веры», так выражает это убеждение, которое не покоится ни на каких внешних фактах, не домогается никаких признаний, а опирается только лишь на самосознание самой Святой Церкви, утвержденное в Духе Святом:

«С сотворения мiра пребывала Церковь земная непрерывно на земле и пребудет до совершения всех дел Божиих по обещанию, данному Самим Господом. Признаки же ее суть: внутренняя святость, не дозволяющая никакой примеси лжи, ибо в ней живет дух истины; и внешняя неизменность, ибо неизменен Хранитель и Глава ее Христос.

Все признаки Церкви, как внешние, так и внутренние, познаются только ею самой и теми, которых благодать призывает быть членами ее. Для чуждых же и не призванных они не понятны; ибо внешнее изменение обряда представляется непризванному изменением самого Духа, прославляющегося в обряде (как, например, при переходе ветхозаветной Церкви в Новозаветную или при изменении обрядов и положений со времен апостольских). - Церковь и ее члены знают, внутренним знанием веры, единство и неизменность своего духа, который есть Дух Божий. Внешние же и непризванные видят и знают изменение внешнего обряда внешним знанием, не постигающим внутреннего, как и самая неизменность Божия кажется им изменяемой, в изменениях Его творений. - Посему и не была и не могла быть Церковь измененной, помраченной или отпадшею, ибо тогда она лишилась бы Духа Истины. Не могло быть никакого времени, в которое она приняла бы ложь в свои недра, в которое бы миряне, пресвитеры и епископы подчинялись предписаниям и учению, несогласным с учением и духом Христовым. Не знает Церкви и чужд ей тот, кто бы сказал, что могло в ней быть такое оскудение духа Христова. Частное же восстание против ложного учения, с сохранением или принятием других ложных учений, не есть и не могло быть делом Церкви: ибо в ней по ее святости должны быть всегда проповедники и учители и мученики, исповедающие не частную истину с примесью лжи, но полную и безпримесную истину. Церковь знает не отчасти-истину и отчасти-ложь, - а полную истину и без примеси лжи, - живущий же в Церкви не покоряется ложному учению, не принимает таинства от ложного учителя; зная его ложным, не следует обрядам ложным. И Церковь не ошибается сама, ибо есть истина; не хитрит и не малодушничает, ибо Свята»...

Такова в развернутом виде большая посылка основоположного силлогизма православного сознания, совпадающая с девятым членом Символа Веры и опирающаяся на ясное обетование Самого Спасителя. Малой посылкой его является убеждение в том, что именно Православие и только одно оно сумело сохранить в целости церковную истину и призвано Промыслом до конца времен оставаться воплощением Христовой Церкви на земле, с каковым убеждением неразрывно связано представление об особом призвании народа русского: его национально-государственное бытие ощущается неотделимым от задачи хранения Православия.

«Святое учение, принесенное Господом на землю, во всей своей чистоте сохранилось только в нашей Церкви Православной, - говорил во время Великой Войны, обращаясь с словом утешения к воинам, архиепископ Никон, издатель знаменитых «Троицких листков», только она, - неизменный столп и утверждение истины, только она - истинная и верная преемница апостольского служения в мiре. Страдать за нее - значит страдать за Христа». И, обращаясь затем к мысли о специальной миссии русского народа, как народа православного, тот же архипастырь утешал и укреплял воинов, готовящихся к подвигу военной брани, следующими словами:

«Мы, христиане, не можем не видеть, что каждый народ вносил в историю человечества свою долю добра, и это добро как бы оправдывало его существование, его право бытия на земле... И мы веруем, и тяжко согрешили бы перед Богом, если бы усомнились, что и наш народ имеет свое великое призвание, великое, Богом ему предназначенное служение роду человеческому в своей истории, и должен благоговейно внимать путям Промысла Божия и познавать свое назначение, чтобы быть достойным орудием Промысла в исполнении сего предназначения...

Не горделивое самовозвеличение русского человека, а благоговейное внимание к тому, что творит ныне Господь среди нас, (т. е. война) властно повелевает нам, пастырям Церкви, раскрывать и углублять в сознании истинных сынов нашего народа, как простецов, так и стоящих выше их - людей образованных, все величие и духовную красоту сокровищ народного духа, необходимость, священный долг наш - не только беречь эти сокровища для себя, не только приумножать их, но и делиться ими и с другими народами, с коими мы входим в соприкосновение на путях истории: это- завет Божий русскому народу, это- то дело, какое Бог ему поручил на земле и за которое строго взыщет с него, если он дело это забудет, пренебрежет им. А для всего этого необходимо, чтоб не иссякал тот источник из которого текут эти сокровища, чтобы народ не прерывал своего постоянного общения с ним, чтобы постоянно черпал благодатные струи, коими он живет уже почти тысячу лет»...

Такая установка сознания, типическая для Православия, предполагает и диктует строжайший, твердокаменный консерватизм, принципиальный и последовательный. Церковь в этом отношении категорична. По чину исповедания, который должны произносить все вступающие в лоно Церкви Православной, нововступающий говорит: «Прочая такожде вся от святых Отец на святых седми Вселенских и поместных Соборах преданная, узаконенная и изъясненная, кроме всякаго усумнения приемлю и исповедаю». В более развернутом виде исповедуют такой же церковный консерватизм и архипастыри перед посвящением в епископский сан, принимая специальное обязательство последовать и повиноваться святым Апостолам и семи Вселенским Соборам, соблюдая тем мир церковный и отказываясь от собственных мудровании («и ни единым же нравом противная мудрствовати во всем животе моем»). Послание всех Восточных Патриархов и клира 1723 г. к Церкви Великобританской начиналось так: «Наши догматы и учение нашей Восточной Церкви еще древле исследованы, правильно и благочестиво определены и утверждены святыми и Вселенскими Соборами; прибавлять к ним или отнимать от них что-либо не позволительно». «У нас ни патриархи ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель благочестия у нас самое Тело Церкви, то есть самый народ церковный», - писали Восточные Патриархи папе Пию IX в ответ на его окружное послание 1848 года. Когда произошло в 1839 г. воссоединение униатской церкви с Православной, то в акте этого воссоединения, в первых же словах его, говорилось: «Церковь наша от начала своего была в единстве святой апостольской православно-кафолической Церкви, которая Самим Господом Богом и Спасом нашим Иисусом Христом на востоке насаждена, от востока воссияла мiру и доселе цело и неизменно соблюдала Божественные догматы учения Христова, ничего к оному не прилагая от духа человеческого суемудрия»...

Этот консерватизм церковный подчеркивается и светскими философами, близкими по духу Православию. Так, кн. С. Н. Трубецкой, оттеняя отсутствие у Православной Церкви «острого, наступательного отношения к Западному христианству» и нарочитую терпимость Православия, вместе с тем в этом принципиальном и последовательном консерватизме видит основное отличие Православной Церкви, резко и решительно обособляющее ее от западных христианских исповеданий.

«Противополагая себя им, как единую Православную, она твердо и незыблемо хранит свои предания в учении и богослужении, и принципиально чуждается всякого «прогрессивного движения», всякого развития в области догматов, культа или в социальной сфере своей деятельности. Она такова теперь, как за тысячу лет. Церковь консервативная по преимуществу, церковь предания, она и в мiрском человечестве всего долее способствовала росту и укоренению охранительных начал, будучи сама тесно связана в своем историческом существовании сперва с византийским, затем с русским Самодержавием. Идеал Восточной Церкви не в развитии земной культуры, не в мире вообще. Высшее выражение ее духа в монастырях и монашестве. По выражению Леонтьева, она не верит в гуманитарный прогресс, не верит в торжество человеческой культуры».

С особенной силой этот консерватизм обнаруживается, конечно, в области догматов веры. Соответственная этой установке сознания направленность церковной воли выражена И.В.Киреевским, являющимся, рядом с Хомяковым, философским выразителем строго-церковного православного самосознания:

«Никакой патриарх, - говорит Киреевский, - никакое собрание епископов, никакое глубокомысленное собрание ученых, никакая власть, никакой порыв так называемого общественного мнения какого бы то ни было времени, не могут прибавить нового догмата, ни изменить прежний, ни приписать его толкованию власть Божественного Откровения, и выдать таким образом изъяснения человеческого разума за святое учение Церкви или вмешать авторитет вечных и незыблемых истин Откровения в область наук, подлежащих развитию, изменяемости, ошибкам и личной совести каждого».

Какой же вывод из этих двух посылок? Он ясен до очевидности. Действительно, раз Церковь есть хранилище Христовой Истины, а Православное исповедание есть то именно исповедание, единственно в котором соблюдается и является непорочная Христова Церковь, то одно лишь стойкое пребывание в Православной Церкви и одна лишь абсолютная верность ей неложно обещает и дает человеку спасение.

Отсюда определяется установка сознания церковно-православная, как применительно к Церкви в целом, так и применительно к каждому христианину православному в отдельности. Что касается Церкви в целом, то она довлеет себе. Ни на кого она не оглядывается, ничего не ищет, ни от кого не зависит: для нее характерно спокойствие обретенной Истины, которую надлежит лишь блюсти и являть.

Собранность, сосредоточенность, устремленность во внутрь характерна для Православной Церкви, но эта обращенность внутрь имеет существо духовно-жизненное, а не интелектуально-умозрительное. Церковь не умствует об истине, а живет Истиною, живет внутренней жизнью своей, с взором, устремленным ввысь. В связи с этим решается вопрос и о политике Православной Церкви - решается очень просто: ее, как таковой - вообще нет, за полным отсутствием тех объектов, которые были бы достойны исключительного внимания Церкви. Чего может хотеть Церковь на земле, вне самого факта своего существования, своего бытия и действия в Духе Святом? В частности, ни внешняя экспансия, ни между-конфессиональная политика не может составлять жизненного вопроса для Церкви.

Особый характер, в соответствии с этим, принимает миссионерство Православной Церкви, - скромное, жертвенное, трудно поддающееся организации, ибо неотделимое от личного подвижничества. Самые успехи православного миссионерства могут быть поставлены не столько на счет упорядоченной деятельности культурно-просветительной и церковно-политической, как на счет святости, сияющей в Православии и неотразимо действующей на души смиренные, уготованные для восприятия Слова Божия.

«Христианская Православная Церковь имеет значение Вселенской, - говорит профессор Новгородцев, проделавший столь характерный для лучших умов русской интеллигенции путь от идеализма до православной церковности, - не потому, что у нее есть церковная организация и миссионеры, а потому, что она носит в себе свойства всемiрной и всепокоряющей Истины. Православному сознанию чужда и не понятна практика католицизма, допускающая возможность уловления в свои сети новообращенных внешними средствами дипломатии и пропаганды. Она исходит из мысли, что обращение к истинной вере обусловливается ее внутренним совершенством помощью Божией, даром Духа Святаго».

Знаменательно, что миссионерская энергия Православной Церкви, поскольку она не носит охранительного характера, всецело направлена на мир языческий, вне-христианский. Там, где Православию противостоит гордыня рационализма, какой бы вид таковой не принимал - оно умолкает: рационализм и Православие -несовместимы... Смыслом Церкви является жизнь во Христе. Борьба с грехом, культивирование святости («стяжание Духа Святаго»), распространение света Христовой Истины (церковное «просвещение») - вот задачи Церкви, исчерпывающие ее существование и достигаемые теми благодатными средствами, которые дарованы Спасителем. «Политическая задача у Церкви, в сущности, только одна. Это - задача установления взаимоотношений с рядом с ней стоящей светской властью. Задача эта разрешается далеко не однозначно и вообще не имеет какого-нибудь определенного решения, вытекающего из природы Церкви. Церковь - величина самодовлеющая и абсолютная, а светская власть - величина относительная и меняющаяся. Поэтому весьма велика амплитуда колебания во взаимоотношениях Церкви и власти светской, в зависимости от природы последней и поведения ее. Эта амплитуда колебаний в перспективе мiровой истории простирается от «симфонического» общения Церкви с светской властью, своей задачей ставящей принципиальное следование идеалу церковно-православному, до борьбы с властью, обладаемой предшественниками антихриста и им самим...

В свете такого понимания установки православного сознания становится понятным, в какой мере безпредметна самая постановка вопроса об органическом сближении Православия с инославными церквами, и, в частности, вопрос о так называемом «соединении церквей». Об этом хорошо писал перед самой Великой Войной высокопреосвящ. Антоний, тщательно обособлявший христианское доброжелательство от дела канонического общения:

«Дружеские отношения, весьма угодные нашему Спасителю, не могут однако считаться сами по себе шагами к каноническому единению, потому что нас разъединяла не ненависть, а принадлежность к различным исповеданиям и к различным Церквам. Любовь же, доброжелательство и искренность обязательны для христианина и в отношении к иудеям, и магометанам и язычникам, не говоря уже о людях, верующих во Святое Евангелие и в Рождество Иисуса Христа... Теми, кто хочет идти дальше, упускается одна истина... Я разумею, что благодатные дарования Св. Духа, дарования Искупления обещаны не тем, кто будет держаться известных только верований, а тем, кто будет принадлежать к Церкви. Ослушавшийся же ее не имеет преимущества пред не верующими: аще ли Церковь прослушает, буди тебе, якоже язычник и мытарь... Можно спорить, можно объективно и добросовестно исследовать, где же истинная Церковь, от которой откололись для своей погибели все прочие вероисповедания и церкви: но говорить, что Церковь разделилась, что она потеряла свое единство в 9-м, или в 11-м, или в 16-м веке, это значит не веровать Христу, сказавшему: «Созижду Церковь Мою и врата адова не одолеют ей»; это значит не веровать так, как учат нас древние Символы и Соборы: во едину святую, соборную, апостольскую Церковь; это значит не признавать апостола Павла, восклицающего: «Разве разделился Христос?» Это значит идти в разрез с той неотъемлемой верой всех христиан, что Церковь Христова пребудет едина и непоколебима во веки, и хотя от нее постоянно будут отпадать еретики, раскольники и закоренелые грешники, но этим никогда не уменьшится полнота ее благодатных полномочий, не оскудеет святость, не прекратятся таинства, не умолкнет учение».

Значит, надо искать, где сохранилась истинная Церковь, и к ней идти, или в ней пребывать и в нее звать, если кто уже там находится; значит не «братолюбие» нужно для объединения христианского мiра, а отречение от своей гордости, от своих заблуждений...

Что касается личного поведения членов Церкви Православной, то православная установка сознания и здесь ясна и определенна. Ощущение себя членом церковного целого предполагает и диктует безоглядочное и полное самоотдание себя Церкви и ее святому руководству. Это - альфа и омега каждого здорового православного сознания: раз спастись можно только в Церкви, которая является обиталищем Святого Духа, то нет места в отношении к Церкви личному самосознанию, личной воле, личному чувству, намеренно обособляющимся от самосознания, воли, чувства общецерковных.

Наиболее ярко и выразительно сказывается это применительно к самому существу принадлежности человека к Церкви, а именно применительно к вопросу веры. Для православного сознания характерным является принципиальное и радикальное самоограничение в деле испытания веры. Православие отводит в вопросах веры человеческому разуму место подчиненное: самостоятельное значение разума Церковь Православная отрицает полностью и совершенно. «Кто много на солнце смотрит, - говорит св. Тихон Задонский, - и прилежно внимает тому, у того глаза помрачаются, повреждаются: тако кто Бога - вечное Солнце - любопытно рассматривает и непостижимые Его тайны тщится испытать, у того ум помрачается и в великое заблуждение впадает. Берегись, человече, испытывать, что тебе не надлежит знать. Довлеет нам то только о Боге рассуждать, что Святое Его Слово открыло». Вера есть, по слову того же св. Тихона Задонского, «безмолвная покорность глаголющему Богу». Отправляясь от этого утверждения, краткого и определительного, епископ Феофан Вышенский говорит: «Пытливость есть разорение веры. Кто с непокоривым и своенравным умом входит в область веры, тот тать есть и разбойник... Сними оружие ума своего, как делают воины при входе в церковь. И Ангелы стоят пред престолом Божиим, закрывающе лица свои, а ты хочешь все зреть... Бог явил сокровенную премудрость, благодарно и послушно приими, говоря: я молчаливый раб сей веры».

Так понимает свое отношение к вопросам веры и каждый православный христианин, поскольку он к Церкви подходит серьезно и ответственно. Интересно высказывание по этому поводу такого человека, как Жуковский, который, отличаясь необыкновенной нравственной чистотою и смолоду живя жизнью религиозной - так подошел к Церкви Православной только к концу своих дней. Он сам говорил о себе в 1850 году:

«Чистый свет (христианства), который всегда был мне по сердцу, был завешен пред мною прозрачною завесою жизни; он проникал сквозь эту завесу, и глаза его видели, но все же был завешен, и внимание останавливалось на тех поэтических образах, которые украшали завесу, нежели на том свете, который один давал им видимость, но ими же и был заслонен от души, рассеянной их поэтической прелестью»...

Но, войдя в ограду Церкви, Жуковский, со свойственной ему цельностью натуры и ясностью морального сознания, начисто освободился от всяких поползновений самочинного умствования. В том же 1850 г. он писал в одном частном письме:

«Все, что Церковь нам дала один раз на всегда, то мы должны принять безусловно верно также один раз на всегда. В это дело нашему уму не следует решаться; ему принадлежит только акт этого принятия или, вернее, протокол этого принятия и потом применение к практической жизни. Иной философии быть не может, как философия христианства, которой смысл: от Бога к Богу...*

* «Интересно, что по поводу окружного послания Патриархов и Святителей Восточных в ответ на папскую грамоту Пия IX к восточным христианам (1848 г.), о каковом послании выше шла речь, Жуковский писал: «Раскол Церкви на Восточную и Западную послужил только к тому, чтобы утвердить первую на основании незыблемом и, так сказать, лишить ее возможности сойти с этого основания: последнюю же необходимо бросил на путь изменения, а потому и лишил ее характера неприкосновенности. Восточная Церковь после раскола осталась неподвижною на святой базе VII-ми Вселенских Соборов, то есть, на вечной законности, данной ей не волею человеческою, а соприсутствием Святаго Духа, каждый Вселенский Собор освящавшего. Западная церковь, оторвавшись от Восточной, и через то раздвоив церковь, именно сим разрывом сделала на все времена всякое созвание Вселенских Соборов невозможным (ибо соборы, ею одной созываемые, не имеют характера вселенских): следственно, все ее постановления, не из Вселенских Соборов исходящие, входят в разряд постановлений человеческих и не могут быть даже и для самого Запада обязательными постановлениями соборной церкви. А изменив произвольно догматы, утвержденные Вселенскими Соборами, в начале и для нее обязательными, она, так сказать, разрушила и самое церковь, признав возможною ее изменяемость, изменив на деле ее учение и в своих частных постановлениях перенесши постановления всеобщие, на которых лежит печать Святаго Духа, на суд папы, признанного ею непогрешимым и поставленного выше соборов».

Лишь взвесив и усвоив только что изображенное отношение Церкви к роли разума в вопросах веры, можно понять то исключительное значение, которое придает Православие так называемым «грехам ума», ставимым им в совершенно особое положение по сравнению с «грехами воли» - пусть самыми страшными и тяжкими.

Об этом вразумительно и сильно говорит епископ Никанор по поводу чина анафематствования, который имеет место в первое воскресение Великого Поста.

Чин этот имеет первенствующее значение для понимания существа Православия: не случайно это воскресение на церковном языке таки называется «неделя Православия». Он установлен в память окончания борьбы с ересью так называемых иконоборцев, отрицавших прчитание святых икон, и имеет задачею в назидание верующим, в предостережение колеблющимся и на страх уклонившимся в разные лжеучения, отмежевать резкою чертою «правильно» верующих от верующих «неправильно» и настолько перед Церковью погрешивших, что она уже считает их, буде они не покаются, отпавшими от нее.

Что же говорит епископ Никанор?

«Церковь изрекает анафему почти исключительно на прегрешения ума, а не воли, на грехи упорства, но не грехопадения по немощи: анафема не разбойникам, не преступникам разного рода. Но анафема отвергающим бытие Божие, искупление, безсмертие, будущий суд и т.п. Отчего это? Что тяжелее? Что гибельнее? Что преступнее?

Тяжелее, преступнее, гибельнее грехи ума. Грехи же воли неизбежны, все мы в беззакониях зачинаемся, во гресех рождаемся и грешим ежечасно. Пусть я разбойник, душегубец, грабитель, гнездилище многих и тяжких преступлений. Но повергаюсь я в прах перед милосердием Божиим и вопию гласом разбойника на кресте: помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем! Ей! И для нашего покаяния возможен милосердный глас Господа, на кресте распятого за грешников: аминь глаголю тебе: днесь со Мною будеши в рай! Пусть мне стыдно, страшно взглянуть в глаза людям. Я повергаюсь пред всеми в прах: попирайте меня стопами, но простите меня грешного, отпустите, разрешите. И рабы Христовы простят, по заповеди Христовой обязаны простить... Прощай даже заблуждения ума, недоразумения, неведения в вере, предубеждения и суеверия, если они не упорны, если люди как дети колеблются ветром разных лжеучений. Ни одна христианская душа не есть вместилище непогрешимой всецерковной истины. Всякая более или менее погрешает в своих убеждениях. Но если кто сеет ложь упорно, как сам дьявол, отец лжи, сеет как человекоубийца для человекоубийства, для убийства душ, если кто восстает против утвержденной Христом, Его апостолами, всею Вселенскою Церковью, всеми возвышеннейшими умами христианского человечества истины, если кто не приемлет Царство Божие, как кроткое и смиренное дитя, но гордо отвергает его, как ожестелый враг истины - о! такой творит грех против Духа Святаго. И сей грех, если не очищается покаянием, не отпустится человеку ни в сей век, ни в будущий... Такой грех подрывает самые основы Церкви Божией, и она, как живое тело, защищая саму себя, испускает вопль боли своего материнского сердца: анафема! Однако же и здесь присовокупляет молитву: Отче, отпусти им - не ведят бо, что творят. «Заблуждающим просвети разумный очи светом Твоим божественным, умягчи их ожесточение, да уразумеют Твою истину, да познают глас Твой, и обратятся к Тебе, Спасителю нашему».

Опасаясь того, чтобы возгордившийся ум, начав испытывать тайны Божий, не уклонился в ересь. Церковь предусмотрительно налагает на него узду и изначала смиряет его.

«С чего начинала, - говорит другой, несколько более ранний и еще более знаменитый православный церковный вития, архиепископ Иннокентий Херсонский, - большая часть еретиков? С похвального, по-видимому, желания изъяснить то, что есть в христианстве непостижимого. А чем оканчивали? Тем, что вместо высокого, непостижимого, но чистого, святого, божественного, воодушевляющего, являлось близкое, постижимое, но слабое, безобразное, человеческое, безжизненное...»

Нужно, значит, с самого начала указать разуму подобающее ему место и нужно суметь воспитать себя в таком понимании разума. Принципиально подсобный и подчиненный характер, присвоенный разумению в деле Богопознания, оттеняет митрополит Филарет. Он говорит:

«Тайна гонит от себя прочь любопытство по тому самому, что она есть тайна. Она призывает к себе веру: впрочем, не возбраняет ей мимоходом пользоваться пособием скромного размышления, для снятия с ее пути претыканий, которые бросает на него сомнение»...

Но, с другой стороны, не возникает же сомнения в том, что для спасения человека, как существа разумно-свободного, богопознание необходимо: вера не может, не должна быть слепой. Весь вопрос значит в том, как, каким именно путем надо искать приближения к Богу, если с такой осмотрительностью и с таким недоверием надлежит рассматривать пользу и значение разума в делах веры.

Вот как учит в этом сложном и тонком вопросе и как подводит человека к правильному решению самый авторитетный русский церковный богослов, только что названный митрополит Филарет:

«Что без познания Бога нельзя быть спасену и блаженну, в том не усомнится никто здравомыслящий. Но если сокровище Богопознания лежит сокрыто во внутренности Самого Божества, недоступно по недосягаемой высоте Его... то как же может совершиться спасительное открытие Богопознания? - Надо, чтобы Сын Божий из недоведомости Божества, которая превыше всех образов познания, так сказать, вступил в некие познавательные образы... Но в какие образы? - Конечно, ближе к Божеству, в духовные»...

«Один и тот же ум человеческий, - говорит митрополит Филарет в другом месте, - может сделаться своего рода нощной птицею, которой только темнота дает зрение, и у которой свет отъемлет оное, или зверем, который при лунном и звездном свете ходит восхитить пищу себе, или, как свойственно человеческому естеству, при свете дня делать дело свое и рассматривать разнообразные красоты мiра. Он нисходит и заключается в области чувственной, восходит и становится способным к свету духовному, очищается и отверзается для принятия света Божественного.

Кто желает видеть духовные предметы, для того, без сомнения, не довольно открыть глаза телесные и зажечь светильник телесного света. Чем возвышеннее предметы видения, тем возвышеннее должно быть состояние ока и свет, который ему посредствует в видении. Следовательно, для созерцания предметов Божественных потребен и свет Божественный, и устроение ума, с тем сообразное. В свете Твоем, Господи, узрим Свет.

Слово Божие, тайны Царствия Божия, спасительное учение и спасительные дела Христовы, без сомнения, суть предметы Божественные: следственно, чтобы созерцать оные ясно и чисто, потребен человеку свет Божественный, свет Христов, свет Духа Святаго и отверзтие ума силою сего света. Доколе сие не совершилось в человеке, дотоле он, хотя и слышит слово Божие, и даже видит его действующим, не постигает его пространства, высоты и глубины, поелику духовно око его стоит в низшем свете естественном, и к сему только свету приспособлено...»

«Первое что отделяет нас от Бога, - говорит о том же светский православный богослов, кн. Е. Н. Трубецкой, - и делает нам недоступным опыт Божественного, есть грех: поэтому первое условие восстановления этого опыта есть очищение сердца: для чистого сердца Бог становится конкретным жизненным явлением, а на высших ступенях чистоты и святости - видением, потому что через сердце восстановляется связь с Богом всего человеческого существа, то есть не только мысли нашей, но чувственности. Неспособность нашей, чувственности - осязать божественное- обусловливается вовсе не природой чувственного восприятия, как такового, а единственно - повреждением нашего чувственного восприятия, то есть опять таки - грехом».

Отсюда вытекает, что, как говорит Хомяков, - «исходное начало такого исследования (то есть исследования в области веры) - в смиренном признании собственной немощи».

Иначе быть не может; ибо тень греха содержит уже в себе возможность заблуждения, а возможность переходит в неизбежность, когда человек безусловно доверяется своим силам или дарам благодати, лично ему ниспосланным; а потому тот лишь мог предъявить притязания на личную независимость в исследовании предметов веры, кто признавал бы в себе не только совершенство познавательной способности, но и совершенство нравственное. Одной сатанинской гордости было бы недостаточно; и нужно было бы предположить при ней небывалое безумие. Итак, там лишь истина, где безпорочная святость, то есть в целости вселенской Церкви, которая есть проявление Духа Божьего в человечестве».

Поэтому горе тем, кто доверяет «естественному разуму» выше меры, кто хочет «естественный разум» поставить во главу угла в делах веры!

«Естественный разум, вознамерясь действовать без Христа, - говорит митрополит Филарет, - не лишил ли себя самых останков духовного света, не посрамил ли себя неистовством, которого и в язычестве не видано, именно государственным законом провозгласил бы безбожие... И кто может поручиться, что его злоупотребление, безпорядок, болезнь не возвратятся многократно, в новых, по обстоятельствам, видах, с новой жестокостью, если вы оставите его без высшего попечительства, и предоставите ему независимое владычество; если, прежде несбыточной от него заслуги, провозгласите его спасителем рода человеческого? Поистине, довольно печальных опытов для удостоверения, что самоспасение человечества естественными средствами и усилиями разума, есть не более, как мечтание и болезненный бред духовно недугующего человечества. Лучший и действительно спасительный подвиг разума человеческого к совершенству и блаженству человечества может состоять только в том, чтобы безпристрастно изведать и измерить свои силы, средства, недостатки, для сей великой цели; понять возможность, признать потребность откровения свыше; приблизиться к великой благочестия тайне, положить к ее стопам свое оружие и свой венец, и предать себя в благородный плен, в свободное послушание вере в Бога, явльшагося во плоти».

Итак, безжалостно обрезывая крылья разума. Церковь ясно указывает путь, которым должно идти для того, чтобы совершенствоваться на пути боговедения. Это - путь духовного приближения к Богу. Бог есть Дух - и приблизиться к нему можно только просветив свой слабый и слепой «естественный разум» светом Христовой Истины.

Что же нужно делать христианину для того, чтобы узреть этот свет, чтобы начать приобыкать к нему и, просвещаясь им, совершенствоваться в деле богопознания? Один только путь, прямой и верный, знает Церковь и его только и рекомендует своим членам: молитву.

«Спрашивают, как же мне избежать заблуждений? - говорит Хомяков. - Молись, чтобы не впасть во искушение. Мы знаем: нет человека безгрешного, нет и человека, изъятого из заблуждения, как бы высоко он ни стоял; но согласие всех есть истина в лоне Церкви, а Церковь есть тело нашего Господа, по закону любви, который есть правило Церкви».

«Понятие Церкви о греховности всякого заблуждения, - говорит он в другом месте, - верно выразилось в одном сказании, может быть, и сомнительном по отношению к его фактической достоверности, но несомненно истинном по отношению к его смыслу. Отшельник, которого примерная жизнь озарялась дарами Божественной благодати, придерживался заблуждения многих своих современников (принимавших царя Салимского не за символический образ, а за явление Самого Царя мiра, Спасителя человеков). Святой епископ, в епархии которого проживал этот отшельник, пригласил его на беседу и, не вступая с ним в спор, предложил ему провести ночь в молитве. На другой день он спросил его, остается ли он при прежнем мнении. Отшельник отвечал: «Я был в заблуждении, да простит мне Бог мое согрешение». Он ясно понял, потому что искренно молился».

Молитва - вот путь богопознания. «Как из облака молния, так из молитвы свет истины и разумения», - говорит многократно уже цитируемый нами Московский митрополит Филарет. «Молитва есть дыхание духовного человека, - говорит он же в другом месте. - Как дыханием телесный человек привлекает окружающий воздух и вдыхает из него жизненность и силу, так молитвою душа отверзает себя везде присутствующему Духу Божию и приемлет от Него жизнь и силу духовную». «Молись, христианин, - говорит он же, - молитвою крепкою, от всей силы души своей, молитвою прилежною и неотступною, молитвою благою и чистою, а если сего не обрящешь в себе, молись о самой молитве, и ты молитвою сперва приобретешь молитву истинную и действительную, потом сия все победит с тобою и все тебе приобрящет... низведет небо в душу твою и душу твою вознесет на небо».

Пока же молитвенный подвиг не подготовил христианина к богопознанию - беречься должен он упреждать пытливостью ума то, что даруется лишь смиренным, в чистоте их сердца. «Встречаешь ли непонятное в вере, - говорит митрополит Филарет, - не спеши любопытствовать или прекословить, в молчании внимай глаголу веры и терпеливо жди времени, когда глаголющий в притчах удостоит тебя изъяснением оных живым словом и опытом».

Итак, познать Бога можно только приближаясь к Нему; приближаться же к Богу можно, только совершенствуясь. А совершенствоваться нельзя иначе как только подвизаясь подвигом добрым в лоне Церкви Святой, под ее -прямым руководством, постепенно поборая в себе с ее благодатной помощью «ветхого» человека и облекаясь в нового. Путь богопознания сливается таким образом с путем подвижничества неотделимо - причем подвижничества не самочинного и горделивого, а смиренного, исполненного безусловного, безоговорочного, самоотверженного послушания Святой Церкви.