Выбрать шрифт:
III. Катастрофа
«Отец мой пал на бреши, но в его лице удар нанесен христианскому обществу. Оно погибнет, если общественные силы не объединятся и не спасут его».
Так писал Император Александр III Императору Францу-Иосифу в 1881 г. под свежим впечатлением катастрофы 1 марта. Царствование Императора Александра III было временем внутреннего спокойствия; революция притаилась. Россия быстро «входила в тело», наливаясь соками. Но это был штиль перед бурей. Сознательного объединения общественных сил вокруг Царя для спасения русского «христианского общества» не произошло!
Штурм возобновился с новой силой при сыне Императора Александра. Не нужно, однако, думать, что уж так были могучи кадры революции в эпоху Императора Николая II: они были ничтожны по сравнению с государственной мощью России. Беда была в том, что с угрожающей быстротой убивали у общества способность оказывать сопротивление разрушительным ядам революции, да и пропадало просто само желание им противодействовать. Россия была больна. Процесс болезни развивался наглядно. К смерти ли была болезнь? Увы! Самые сильные средства не помогли! Не оказала спасительного воздействия и грандиозная встряска 1905 года.
«Люди обратились в зверей, зверей лютых, безпощадных, для укрощения коих не было других средств, кроме оружия. И вот загремели пушки, пулеметы... И в древних храмах русской столицы мы молимся при громе этих выстрелов, как будто в осажденном городе...», - писал, встречая Новый, 1906-ой год, архиепископ Никон в «Троицких листках».
«Так закончился год, этот мрачный «черный», позорный год - год великих скорбей и гнева Божия... Что пережило бедное русское сердце? Что перестрадало многострадальное, воистину мученическое сердце доброго, кроткого, любвеобильного Царя? Не были ли муки Его сердца томительнее мук великого ветхозаветного страдальца Иова?
Господи! Да доколе же это?! Ужель фиал гнева Твоего еще не истощился до дна? Или еще рука Твоя карающая высока?! О, мечу Божий! Доколе не успокоишься? Доколе не внидеши в ножны твоя?..
Но уже текут реки крови и потоки слез, уже несутся к небу стоны безпомощных вдов и несчастных малюток-сирот: ради этой крови, этих слез, этих стонов, смилуйся, Господи, над нашей многогрешной Русью!.. Не помяни беззаконий наших, опусти карающую руку, вложи меч Твой в ножны, помяни милости Твоя древния и - сжалься над несчастною нашей Родиной!
Воздвигни силу Твою и прииди во еже спасти нас!»
Так переживал Смуту 1905-1906 гг. добрый сын Церкви. Но не так восприняло страшный урок русское общество. Не уразумело оно знамения гнева Божия! Да и мало думало оно о Боге.
Настал период нового благоденствия, еще более блистательный, чем при Императоре Александре III. Но не ко спасению пошла и эта милость Божия, не вразумили русское общество и эти дары Божией благодати, так обильно вновь одождившие Россию. Общество не прозрело, не очухалось от революционного угара, ничему не научилось: единого фронта охранительных общественных сил вокруг правительственной власти не сложилось и теперь, в этот последний час. Антитеза «мы» и «они» осталась в полной силе. Баснословно широко разливалась волна оппозиции; «лучшие люди» готовы были как угодно далеко идти в соглашательстве с революцией - только бы не оказаться на стороне Царского правительства.
Губительный, смертельный пароксизм революционной горячки Россия испытала в февральские дни. Безпорядки, возникшие в Петербурге, ничего угрожающего сами по себе не представляли. Они относительно легко могли быть подавлены. Незначительные перебои в доставке продовольствия раздулись в воспаленном воображении общества в нечто, якобы дающее населению право на то, чтобы «выйти на улицу» с требованием хлеба. Объективная обстановка не отвечала этой инсценировке «голодных безпорядков»: Россия в целом, а уже тем более в Петербурге, жила не хуже, а, может быть, и лучше, чем до войны. Трезвая оценка положения, произведенная глазом опытного администратора, легко подсказала бы меры, которые неизбежны в таких случаях и которые выполняются -самопроизвольно, под действием своего рода инстинкта государственного самосохранения.
Однако Россия дошла уже до такого состояния, что у нее инстинкт самосохранения перестал функционировать: не нашлось скромной военно-полицейской силы, способной в самом зародыше подавить бунт, так безпощадно врывавшийся в русскую жизнь в момент, когда Россия была, как никогда, близка к реализации военного успеха. В каком-то болезненном экстазе восторженного бунтарства Россия внезапно ополоумела, и во мгновение ока омерзительный, предательский бунт облекся в глазах общества ореолом «революции», пред которым безсильно склонилась и полицейская и военная сила.
Чуть ли не единственным человеком, у которого не помутилось национальное сознание, был Царь. Его духовное здоровье ни в какой мере не было задето тлетворными веяниями времени. Он продолжал смотреть на вещи просто и трезво. В столице, в разгар войны - Великой войны, от исхода которой зависела судьба мiра! - возник уличный бунт! Его надо на месте подавить с той мгновенной безпощадностью, которая в таких случаях есть единственный способ обезпечить минимальную трату крови. Это было Царю так же ясно, как было ему ясно при более ранних столкновениях с общественным мнением, что во время войны, и притом, буквально, накануне конечной победы над внешним врагом, нельзя заниматься органическими реформами внутренними, ослабляющими правительственную власть.
Царь был на фронте, во главе армии, продолжавшей быть ему преданной. Так, кажется, просто было ему покончить с бунтом!
Но для этого надобно было, чтобы то, что произошло в столице, было воспринято государственно-общественными силами, стоящими во главе России, именно как «бунт». Для этого надобно было, чтобы Царь мог пойти усмирять столичный «бунт», как общерусский Царь, спасающий Родину от внутреннего врага, в образе бунтующей черни грозящего ее бытию! Этого-то как раз и не было. Между бунтующей чернью и Царем встал барьер, отделивший страну от ее Богом Помазанного Державного Вождя. И встали не случайные группы и не отдельные люди, а возникла грандиозная по широте захвата коалиция самых разнокачественных и разномыслящих групп лиц, объединенных не мыслью о том, как сгрудиться вокруг Царя на защиту Страны - а, напротив того, мыслью о том, как не дать Царю проявить державную волю: мыслью о том, как - страшно сказать! - спасти страну от Царя и его Семьи.
Что же было делать Царю? Укрыться под защиту оставшихся Ему верными войск и идти на столицу, открывая фронт внутренней войны и поворачивая тыл фронту внешнему? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы понять морально-психологическую невозможность вступления Царя на этот путь.
Ехать в столицу, чтобы там, в сотрудничестве с ведущими силами страны подавить бунт, опираясь на военную силу, хотя бы ценой тяжелых, если это неизбежно, жертв, - на это готов был Царь. Но рвать с «лучшими людьми» страны и идти не карательной экспедицией против столичной черни, выбросившей красное знамя, а междоусобной войной против столицы, ставшей центром сопротивления именно Ему во имя какого-то нового устроения общегосударственной власти и не вызывавшей отталкивания даже у ближайшего окружения Царя - этого не мог сделать Царь.
Государь, внезапно оказался без рук: он ощутил вокруг себя пустоту. Вместо честных и добросовестных исполнителей своих предначертаний он уже раньше все чаще видел «советников» и «подсказчиков», в глазах которых «Он» мешал им «спасти» Россию! У него прямо вырывали «министерство общественного доверия». Можно легко представить себе, с какой горечью должен был уже раньше выслушивать Царь подобные советы в тех, тогда еще относительно редких, случаях, когда они назойливо предъявлялись ему чуть ли не в ультимативной форме. Так, английский посол имел смелость предложить Царю уничтожить «преграду», отделявшую его от народа - и тем снова заслужить доверие народа.
- Думаете ли вы, - с достоинством отвечал ему Царь, - что я должен заслужить доверие моего народа или что он должен заслужить мое доверие?
Похожие речи пришлось выслушать однажды Царю и от председателя Государственной Думы Родзянко. Настойчивость родового и сановного возглавителя народного представительства довели Царя до того, что он, закрыв лицо руками, произнес:
- Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибайся?
- Да, Ваше Величество, - был самоуверенный ответ. - Двадцать два года вы стояли на неправильном пути...
С этим неумным барином пришлось теперь столкнуться Царю, действующим уже в качестве представителя победоносной революции, властно от ее имени диктующего Царю, как ему надо поступать, чтобы, наконец, пока не поздно, попасть на «правильный путь». Наивно веря в то, что «ответственное перед Думой» правительство сумеет остановить революцию, Родзянко торопил Царя с этой мерой. О подавлении «бунта» силой в его глазах не могло быть и речи.
Ведь то, что произошло в Петербурге, не был «бунт»: то была «революция»! Ее надо было умилостивить уступками, возможно скорыми, мгновенными, способными остановить возгорающийся ее аппетит. Стоя у одного конца прямого провода, Родзянко волновался и негодовал по поводу того, что Царь недостаточно быстро реагирует на его требования об уступках. К сожалению, у другого конца этого провода не было людей, способных оборвать безплодные речи и без всяких околичностей поставить себя в распоряжение Царя... «Революция» и в Ставке в глазах окружавших Царя генералов была уже не просто силой внешней и враждебной, а она была авторитетом. Этот авторитет давил на их волю, на их совесть. Самодержавный Царь был уже как бы чем-то отжившим, устарелым, выходящим в тираж. «Будущее» шло ему на смену - какое, никто толком не знал и не понимал, но, во всяком случае, далеко от навыков и традиций прошлого. В глазах даже этого - «генеральского» - общества судьба России безповоротно отделилась от судьбы «Самодержавия». Царь один этого не понимал!..
Да! Царь этого не понимал. Он готов был восстановить порядок самыми крутыми мерами - и тем спасти Россию.
- Я берег не Самодержавную власть, - сказал он старому другу своей Семьи, Фредериксу, - а Россию.
В этом убеждении он оказался одинок. Ближайшее окружение его стало на сторону «бунта» и свои устремления направило на соглашательство с ним.
Психологическую опору это настроение находило в убеждении, принявшим в то психологически-больное время форму навязчивой идеи, будто Царь, и особенно Царица, препятствуют нормальному ведению войны! Измена Царю тем самым облеклась в патриотический покров. Убрать Царя и Царицу - в этом намерении сходились и «бунтовщики» и «патриоты». Что было делать Царю?
Оставалась одна надежда спасти Россию: признать, что, действительно, по каким-то непонятным, но вполне реальным причинам, лично он с Царицей являются помехой для успокоения России и для срочного возврата ее на путь безперебойного продолжения войны.
Уйти - уступить место на Троне другому и тем образумить Россию. Пред этим решением склонился Царь, как перед необходимостью, определяемой обстоятельствами непреодолимыми. Как мог Царь поступить иначе, когда на этот путь толкали его не только настойчивость петербургского прямого провода, но и армия!
Не кто иной, как генерал Алексеев, предложил Государю разослать запросы главнокомандующим фронтам по вопросу об отречении от Престола. Сама форма запроса с несомненностью показывала, что ближайший к Государю человек ищет у своих помощников поддержки своему настойчивому совету. В запросе было прямо сказано: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения». Ответы были единогласны. Не составил исключения и ответ Великого Князя Николая Николаевича. Бывший Верховный телеграфировал:
«Считаю необходимым по долгу присяги коленопреклоненно молить Ваше Величество спасти Россию и Вашего Наследника. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследство. Другого выхода нет».
Запросы и ответы датированы 2 мартом 1917 года. В этот же день Государь телеграфировал председателю государственной думы: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России. Посему я готов отречься от Престола в пользу моего Сына, при регентстве брата моего Михаила».
Судьба России была решена. С этого момента - спасения для нее не было. Генерал Алексеев едва ли не первый протрезвел - но было поздно. Уже 3-го марта он сокрушенно говорил: «Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых лиц, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от Престола».
Царь только в одном изменил свое решение: он отрекся и за Сына. Можно думать, что не только соображения о здоровье Наследника играли здесь роль. Вероятно, приняты были во внимание и соображения государственные: раз необходимость отречения диктовалась отрицательным отношением «народа» к личности Царя и Царицы - не лучше ли было власть передать лицу совершеннолетнему, а не отроку, неотделимому от родителей? Вообще удивительна та собранность мысли и рассудительность поведения, которые проявил отрекающийся от Престола Монарх: он все сделал, чтобы облегчить положение своим преемникам по власти.
Вот как об этом говорится в изданном кн. Д. Д. Оболенским очерке, посвященном Государю Императору Николаю II и составленному по материалам, собранным «старым профессором»: «Он сделал все от него зависящее, чтобы обезпечить своим преемникам успех в борьбе с внешним врагом и внутренними безпорядками. Понимая отлично, что регент не будет иметь того авторитета, как Император, что лица, способствовавшие перевороту, всегда будут бояться возмездия со стороны Сына низложенного Императора, Император Николай изменил первоначальную мысль об отказе в пользу Сына и отказался в пользу брата. Мало того, он указал брату путь сближения с народным представительством (присяга конституции, ответственный кабинет). Он дал приказ Армии и Флоту бороться до конца за Россию в единении с союзниками и повиноваться временному правительству (без этого приказа многие офицеры не принесли бы ему присяги). Он успел до отречения назначить главнокомандующим Великого Князя Николая Николаевича и председателем совета министров - кн. Г. Е. Львова, которого государственная дума намечала на этот пост, именно для того назначил, чтобы оставшиеся верными Государю могли со спокойной совестью подчиняться тем, кому повиновением обязал сам Государь. Все было обдумано, все взвешено...»
Государь, покидая Трон, поглощен был мыслью о том, как пойдут дела на фронте. Война была в центре его жизни. «И подумать только, - сказал он с печалью одному из офицеров свиты, - что теперь, когда я уже больше не Император, мне не позволят даже сражаться за свою Родину». С какой болью в сердце отрывался от армии ее Державный Вождь, с какой тягостной заботой: будут ли так же думать о нуждах доблестных защитников России теперь, когда не будет его неусыпного глаза?
Генерал Н. М. Тихменев, начальник военных сообщений театра военных действий во время Великой войны, передавая свои воспоминания о последнем прощании Государя со своими сотрудниками по Ставке, отмечал, между прочим, прощальные слова, обращенные Государем к нему и к главному полевому интенданту генералу Егорьеву. Как характерны эти слова! Подав обоим руку и на секунду задумавшись. Государь, рассказывает Тихменев, «потом, подняв на меня глаза и глядя в упор, сказал: «Помните же, Тихменев, что я говорил вам, непременно перевезите все, что нужно для армии», - и, обращаясь к Егорьеву: «А вы непременно достаньте; теперь это нужно больше чем когда-либо. Я говорю вам - что я не сплю, когда думаю, что армия голодает». А прощальное обращение Царя к Армии? Нельзя без волнения читать его. Какое безпредельное самоотвержение звучит в нем, какая преданность долгу обороны страны! Страшным укором должен был прозвучать этот прощальный Царский привет войскам по адресу тех, кто боролся с Царем, сверг его и занял его место. Не этим ли объясняется, что обращение Царя, опубликованное генералом Алексеевым по Армии, не допущено было временным правительством к распространению?..
Вот этот документ:
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына от Престола Российского, власть передана Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага... Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает теперь о мiре, кто желает его - тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так и мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте же доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое послабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах безпредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.
8 марта 1917 г. Ставка».
Для уходящего Царя думы о России неотделимы были от исповедания Православной Веры: только под св. стягом Великомученика Георгия мыслил он победу! Не так уже думала и чувствовала Россия. Простившись с Царем, Россия прощалась и с верою отцов.
«Россия никогда не будет побеждена, и это не столько благодаря обширной своей территории, сколько благодаря душе своего народа, которая все будет гореть и страдать, страдать и гореть. Русские могут потерять весь мiр, но они сохранят свою душу».
Так писал во время Великой войны архиепископ Лондонский, передавая своим единоплеменникам и единоверцам то реальное впечатление, которое испытывал каждый вдумчивый и чуткий иностранец, прикасавшийся к России. Так оно и было. Теперь, с отказом от Царя, Россия отрекалась и от своей души.
«Помни, Россия, - восклицал в середине XIX века в разгар Великих реформ в бытность его еще архимандритом знаменитый церковно-православный проповедник, епископ Иоанн Смоленский, - что в тот день, когда ты посягнешь на свою веру, ты посягнешь на свою жизнь...»
Этот день наступал с вынужденным уходом Царя, с отречением от него русского народа. Вот когда мог русский народ восклицать, обливаться слезами: «Погибаем, погибаем...». Ибо, подлинно, «закатилось Солнце Земли Русской».
Забыв о Царе, Россия забыла о войне, забыла о Родине, забыла и о Боге. «Россия» вообще перестала существовать, как некая соборная личность. Осталась рассыпанная храмина, в которой не могло ничего сплотиться достаточно стойкого ни для защиты Царя, ни для защиты Бога, ни для защиты Родины.
В возникающем хаосе судьба Царя и его Семьи была предрешена. С необыкновенной быстротой оказался он на положении поднадзорного арестанта. Пусть клевета замолкла незамедлительно, как только открылась возможность проверки ее на фактах: Царь и его Семья были чисты как стеклышко и в политическом и в семейно-общественном отношениях. Какое это теперь имело значение? О Царской Семье мало уже кто думал: все думали о себе» о своих текущих нуждах и болезнях, которых становилось все больше и больше...
Предоставленная себе, изолированная от внешнего мipa, подвергнутая режиму, колеблющемуся между положением домашнего ареста и политической тюрьмы, Царская Семья обнаружила силу христианского духа необыкновенную. Сияние шло от этих, исполненных любви и смирения, людей, и нужно было, действительно, утратить сам облик человеческий, чтобы, приблизившись к ним, не проникнуться к ним симпатией и почтением. Не осталось у меня в памяти подробностей, но довелось мне слышать из уст известного журналиста Петра Рысса рассказ о том, какое неизгладимое впечатление вынес некий (не помню его фамилию) старый революционер, приставленный одно время для наблюдения за поведением Царской Семьи: он не мог иначе говорить о них, как с чувством восторженного умиления.
Достаточно прочесть книги генерала Дитерихса или Соколова, чтобы испытать на себе действие этого обаяния чистоты и святости. А стихотворение-молитва, хранившееся у Великой Княжны Ольги? Его должны бы знать русские дети...
Промыслительной Своей десницей Господь любовно взращивал Свое насаждение. И вот настал день, когда ангелы приняли в свои светлые объятия светоносные души Царя и его Семьи... Роковой цепью докатились события до Екатеринбургского злодеяния. Кровью Царя обагрилась Россия. Мученической смертью почил последний Русский Царь.
Кажется, никто еще не обратил внимания на необыкновенное совпадение, способное заставить горестно задуматься над судьбами несчастной России. «День скорби», день Екатеринбургского злодеяния совпал с днем св. Князя Андрея Боголюбского, то есть того Русского Князя, который, если не по имени, то по существу, по замыслу был первым Русским Царем!
Мученической смертью погиб и этот Венценосец, головою своей заплатив за то, что чуть не четырьмя столетиями шел он впереди своего века. И вот, в тот самый день, когда Церковью поминается блаженная память причтенного к лику святых Монарха-мученика, бывшего предтечею идеи Православного Царства Российского, падает жертвой за ту же идею - последний Русский Царь.
Сомкнулись цепи времени! И что еще примечательно!!
Свершилось падение Царского Престола на Руси и самой Державы Российской в тот самый момент, когда Россия впервые за всю свою Историю была у конечной цели всей своей жизнедеятельности, как Царства Православного! Свержение Царя сорвало победный для русского оружия конец Великой войны. Между тем, что обещало России победоносное завершение войны? Ответ на этот вопрос даст нам замечательное слово, сказанное митрополитом Антонием в Неделю Православия в Храме Спасителя в Москве в 1918 г.
Знаменитый Архипастырь, прежде всего, указал на то, что торжество Православия, в отличие от принятого обычая справлять его в древнем Успенском соборе, как это и происходило в течение четырех с половиной веков, ныне справляется в Храме Спасителя. Почему? Загражден путь в священный Кремль! Пастырей и паству не пускают в чудотворную древнюю церковь Успения! Проповедник обращает, далее, внимание верующих на поразительный контраст по сравнению с прошлым годом, когда в середине февраля совсем иного ожидали от предстоящего года.
«Тогда наши верные войска грозною стеною собирались против врага и, усилившись вчетверо по своему числу и по количеству оружия, должны были победоносным потоком пройти по вражеской земле до Вены и Берлина и достигнуть тех целей, с которыми начата была русским народом та священная и самоотверженная война, т. е. освободить доблестное племя православных сербов от поработительных посягательств еретиков, протянув руку братского общения к умолявшим о том Россию нашим единокровным малороссам-галичанам и освободить от инородного ига их родину - нашу родину, наследственный удел Равноапостольного Владимира, Русскую Галицию, и что всего важнее, -дать ее сынам, а нашим братьям возможность возвратиться в лоно св. Церкви от униатской ереси, куда вовлекли ее насилием поработителей и коварством иезуитов.
Да, год тому назад мы, все русские люди, надеялись на то, что сегодняшнее торжество Православия мы будем справлять уже вместе с ними, что к этому дню, как было сказано, уже не будет Подъяремной Руси, а единая свободная и Православная Русь.
Но и этим не ограничивались наши желания. Уже исполнен был рисунок креста для водворения его на купол Константинопольской Софии; уже близко было к исполнению обещание Московского Царя Алексея Михайловича, данное от имени своего потомства и всего русского народа Восточным Патриархам, - обещание освободить православные народы из-под ига неверных мусульман и возвратить христианам все древние храмы, обращенные в магометанские мечети.
Россия должна была занять проливы Черного моря, но не покорять себе священной столицы Великой Византии, а восстановить это священное государство наших отцов и учителей по спасительной вере Христовой, т. е. греков, а себе приобрести отечество всех истинных христиан, т. е. Святую Землю, Иерусалим, Гроб Господень, и, соединив ее широкой полосой земли в Южным Кавказом, заселить те святые места добровольными русскими переселенцами, которые ринулись бы туда в таком изобилии, что в несколько лет обратили бы Палестину и Сирию в какую-нибудь Владимирскую или Харьковскую губернию, конечно, сохранив все преимущества того полумиллиона христиан и их пастырей, которые доныне уцелели еще там от турецких насилий.
Не один русский православный люд жил такими надеждам и полагал за них сотни тысяч своих жизней в тяжком воинском подвиге: этими надеждами жили, ими дышали, ими утешались в своих страданиях, скажем без преувеличения, все православные народы всего современного мipa, вся Святая Соборная и Апостольская Церковь. Вся она ожидала, что наступившее теперь 1918-е лето Господне будет таким светлым торжеством Православия, каким не было даже то 842-е лето, когда в память духовной победы над еретиками иконоборцами был установлен настоящий праздник.
И что же? Вместо освобождения порабощенных православных народов Церковь Российская впала сама в такое порабощенное состояние, какого не испытывали наши единоверные племена ни под властью магометан, ни под властью западных еретиков, ни наши предки под игом татар».
Перед этой тягостной картиной проповедник, однако, не предается унынию.
Он вспоминает с горечью о той мрачной тени, которую так долго отбрасывало на Церковь «синодальное» ее возглавление и отдается радостному чувству пред лицом вожделенного переустройства нашей Церкви на началах возвращения к Патриаршеству. Теперь ее «возглавляет давно жданный жених Поместной Церкви, и вот она, в разоренном нашем государстве окруженная злобствующими врагами нашей спасительной веры, торжествует и благодарит Бога о том, что Он послал ей в утешение среди настоящих скорбей то, чего она была лишена в годы своего внешнего благополучия и безопасности.
Но этому можно радоваться только потому, что существует и еще одна причина к радости: сохранение того доброго, что взращено было прежними годами русской церковной жизни. Это - особое отношение русских пастырей и русской паствы к жизни и вере. «Запад взирает на временную жизнь, как на наслаждение, а на религию, как на одно из средств (даже сомнительных) к поддержанию благополучия этого. Напротив, русские люди, даже и не очень твердые на веру, понимают жизнь, как подвиг, цель жизни видят в духовном совершенствовании, в борьбе со страстями, в усвоении добродетелей, словом - в том, что европейцы даже и не поймут, если говорить с ними о подобных предметах». - Проповедник убежден в том, что отошедшие от Бога не составляют большинства русского народа.
«Огромное большинство русского народа, которое, сидя в деревнях и городах, продолжает в поте лица смиренно трудиться над своим делом и больше прежнего переполняет святые храмы, говеет и жертвует на церковь и на бедных, - оно по-прежнему носит в своих сердцах высокие заветы Христовы, по-прежнему оно вовсе не похоже на современных европейцев: оно отличается от них неслыханною среди них откровенностью, искренностью, доверчивостью, отсутствием гордыни и незлобием; оно благодушно принимает обличие, быстро умиляется сердцем и отзывчиво на мольбу...
Геройство духа, понятие о жизни, как о подвиге, хранится только в Церкви, а так как оно в большинстве ее сынов хранится и до настоящих дней, то торжество Православия совершается сегодня вполне законно, как торжество Христовой правды на земле; и оно будет совершаться с тем же восторженным прославлением Пастыреначальника душ наших, как в прошедшие годы, когда Церковь именовалась господствующей». Но не закрывает проповедник своих проницательных глаз и на иную, более страшную, перспективу, которая может ждать Россию. «Да! - продолжает Архипастырь. - Оно будет продолжатся и в том случае, если государство подпадет полному подчинению врагов, если даже на православных откроется прямое гонение. Церковь будет торжествовать о своем вечном спасении, о том, что ее чада идут ко Христу, как Он и завещал им: «Блаженни будете, егда возненавидят вас человецы, и разлучат вы, и поносят, и пронесут имя ваше, яко зло, Сына Человеческаго-ради; возрадуйтеся в той день и взыграйте, се бо мзда ваша многа на небеси». Аминь».
Эта мрачная концовка только оттеняет тот, на теперешний взгляд, удивительный оптимизм, которым проникнута проповедь, сказанная наиболее, быть может, прозорливым и глубоко проникнутым идеею Православного Царства русским иерархом, - сказанная перед лицом уже завладевшего Кремлем торжествующего большевизма! В глазах митрополита Антония уступленная большевикам Россия еще - Святая Русь! В его представлении Императорский период истории России заслонен еще тенью, отбрасываемой Синодом, как неким злым началом, сменившим Патриарха в жизни Православной Русской Церкви!
Медленно, очень медленно, чтобы оказать ощутимое воздействие на судьбы России, проникало в сознание русских людей даже, казалось бы, наиболее открытых пониманию реальной действительности в ее «мистической» сущности, представление о подлинном значении факта отречения России от своего Царя. Все мы в этом в той или иной степени повинны, и каждый из нас, оглядываясь на себя, вероятно, немало может сделать себе упреков.
Не раз приходило мне на ум сделанное однажды одним умным французским писателем наблюдение: когда, говорит он, смотришь назад, прошлое кажется гладкой, хорошо укатанной, широкой дорогой, по которой естественной чередой текут события, - а когда пытаешься всмотреться в будущее, вздымается крутая скалистая стена, и безплодно ломаешь себе голову над тем, в какую же из небольших расщелин, в этой стене замечаемых, устремится поток событий и превратит ее в широкий открытый проход...
Откуда только ни ждали русские политики-мыслители спасения России! А того «единого на потребу», что означало бы моральное выздоровление России, не обнаруживали в своем духовном хозяйстве: покаяния в великом грехе цареотступничества, которое явилось одновременно и отступничеством от Веры.
Убог наш монархизм, поскольку он не выходит за пределы размышлений утилитарно-политических! Безсилен он перед фактом духовного распада России. Восстановление Российской монархии не есть проблема политическая. Парадоксально может это звучать, но в настоящее время реальным политиком может быть только тот, кто способен проникать в мистическую сущность вещей и событий. Только духовное возрождение России может вернуть ее мipy. Поскольку в прошлом мы стали бы искать уроков, светлых знамений, духовных руководителей для создания нашего будущего, наша мысль должна обращаться не к политическим вождям, как бы велики ни были в прошлом их заслуги. Чем могут помочь нам Петр Великий, Александр II или Столыпин? Не поможет нам и уход в древнюю Москву, поскольку мы там стали бы искать уроков политической мудрости! Эти уроки использовали, может быть, сами того не подозревая, теперешние властители России. Не является ли СССР, как это первым заметил П. Б. Струве, обезбоженным и обездушенным универсально-крепостным государством, организационно весьма близким опыту древней Москвы, только... с обратным духовным знаком?!
Есть только один вождь, способный нам вернуть Россию, - тот, который положил ее начало, в облике Святой Руси утвердив Российское великодержавие: Владимир Святой! Россию надо «крестить». Только наново крещеная Русь может снова стать Православным Царством.
Возможно ли это новое рождение духовное? В этом - вопрос бытия России, как Исторической Личности, которая известна нам из истории и которая кончила свою внешнюю, государственно-организационную жизнь с падением Трона ее Царей. Другого пути восстановления Исторической России нет. И это - проблема не только наша, русская. Это и проблема мiровая, вселенская. Ибо от того или иного решения ее зависит и судьба мipa, точнее говоря, зависит вопрос о возрасте мipa и о близости наступления Восьмого Дня.
Печатается по кн.: Архим. Константин (Зайцев). «Чудо Русской истории». С. 264-302. В авторском примечании к этому изданию читаем: «Настоящий очерк был напечатан в 1943 г. в харбинском «Хлебе Небесном». Воспроизводится он с незначительными, по большей части редакционными изменениями. Если бы автор писал его наново, под живым впечатлением событий, возникших в мipe за последние годы, то надо думать, естественно сгустились бы эсхатологические краски. Но, в общем, ни опыт истекших лет, ни то обстоятельство, что в подписи автора слово «профессор» заменилось словом «священник», не заставляют пересмотреть написанное по существу. Выношенное автором в процессе долголетнего размышления понимание судеб Родины - получило лишь большую крепость.
Воспроизводя без всяких изменений, этот очерк еще через 20 лет, с вновь измененной подписью, автор может лишь подтвердить все здесь сказанное.
Первая публикация в России: «Литературная учеба». М. 1993. Кн. 1. С. 66-97.