Архимандрит Константин Зайцев

Уже много веков наблюдается в христианском мiре процесс постепенного отпадения людей от Бога, отвычки думы о Нем. Процесс этот с течением времени приобретает формы все более наглядные и острые, а темп его угрожающе ускоряется.

Едва ли не самым сильным и широко распространенным проявлением этого процесса надо признать решительное ослабление, если не полную атрофию, в душе человека, принадлежащего к любым культурам христианским, сознания своей греховности. Уходит куда-то из общего идейного фонда христианского мipa мысль о греховности человеческой природы вообще; испаряется и из сознания каждого отдельного христианина мысль о грехе и о борьбе с ним. О чем угодно думает человек, и в своем общественном и в своем личной поведении, но меньше всего думает он о своих действиях и планах, о том, в какой мере ему надлежало бы в каждой мелочи этих планов и на каждом шагу своего личного поведения, как христианину, исходить из факта поврежденности природы человека первородным грехом.

В представлении современного человека грех как бы ушел из мipa.

В связи с этим все больше укореняется и укрепляется мысль о неоправданности, ненужности, безсмысленности страдания. Если раньше человек в сознании своей неизбывной греховности смиренно принимал страдания, ведущие его, через очищение грехов, к Богу, то теперь, в забвении своей греховности, человек готов бунтовать и роптать на злого жестокого Бога, заставляющего неизвестно для чего корчиться Свое собственное создание. Антитеза: Всеблагого Бога, чрез спасительные страдания любовно зовущего к Себе павшего по своей, ко злу обращенной, воле человека, - и этого человека, упорно отвергающего Бога и коснеющего в греховных страстях, сменяется антитезой диаметрально противоположной: всеблагого человека, изнемогающего под бременем портящих и развращающих его земных учреждений, и раздавливаемого незаслуженными страданиями, насылаемыми Богом, - и этого Творца, холодно-жестокого в Своем Всемогуществе, злого, несправедливого, бездушного, в своей отчужденности Небожительства, отвергающего Им же Самим созданного земного человека!

Каждому образованному человеку известно блистательное литературное выражение такой установки сознания. Это - патетически-мрачная философия Ивана Карамазова, вызывающе-почтительно возвращавшего Богу свой «билет» в виде протеста против неоправданных и потому для мягкого сердца гуманного философа неприемлемых и нестерпимых страданий невинного ребенка, спокойно попускаемых Промыслом Божиим. Подобная философия не есть, однако, что-то специфически присущее русскому интеллигентскому сознанию, не есть некое самобытно-русское извращение богоискательства, коренящееся в своеобразной гипертрофии душевно-изнеженной совести, в ее, так сказать, перерождении гуманитарно-патологическом. С. Н. Булгаков, еще в давние годы своего первоначального перехода от марксизма, через идеализм, к Православию, справедливо сопоставлял этот знаменитый карамазовский бунт со следующими картинными словами известного французского философа и поэта конца XIX века Ива Гюйо, рано погибшего, но успевшего привлечь всеобщее внимание, как своими совершенно необыкновенными дарованиями ученого, мыслителя и поэта, так и подкупающей, поистине пленяющей, искренностью своих духовных устремлений:

«Однажды ночью какой-то ангел или серафим взял меня на свои крылья, чтобы отнести меня в евангельский рай, к «Творцу», и я почувствовал себя летящим в небесах, над землею. По мере того, как я подымался, я слышал несущийся с земли по направлению ко мне протяжный и печальный шум, подобный монотонной песне потоков, раздающийся с гор в тиши вершин. Но на этот раз я различал человеческие голоса: это были рыдания, смешанные с просьбами о помиловании, стоны, прерываемые славословиями, это были отчаянные мольбы, воздыхании умирающей груди, вырывающиеся вместе с хвалой; и все это смешивалось в один могучий голос, в такую раздирающую симфонию, что мое сердце переполнилось жалостью. Небо показалось мне потемневшим, и я не видел более ни солнца, ни радости вселенной. Я обратился к тому, кто меня сопровождал: - Разве ты не слышишь? - сказал я ему. Ангел посмотрел на меня со спокойным и ясным лицом: - Это, - сказал он, - молитвы людей, которые с земли несутся к Богу. - И когда он говорил это, его белое крыло сверкало на солнце; но оно показалось мне черным и полным ужаса. - Я истек бы слезами, если бы был этим Богом! - воскликнул я, и, действительно, почувствовал, что плачу, как дитя. Я выпустил руку ангела и упал на землю, полагая, что у меня остается еще слишком много гуманности, чтобы я мог жить в небе».

Разительным контрастом с этим угрюмо-вдохновенным провозглашением своего смиренно-горделивого богоотступничества, мотивируемого недостаточной «гуманностью» небожителей, звучат слова церковно-православного богоприятия, радостно-смиренного, но и дерзновенно-восторженного, ибо проникнутого благодарным чувством богоизбранничества.

«Был сегодня при совершении крещения младенца Ольги восприемником от купели, - заносит в свой благодатный дневник приснопамятный о. Иоанн Кронштадтский. - Когда священнодействующий читал водосвятную молитву перед совершением погружения младенца, - молитву, в которой изображается величие Творца и Спасителя и Обновителя нашего растленного грехами естества, - Его дивное к нам снисшествие на землю, чудеса, учение, крещение во Иордане и сокрушение невидимых глав змиев в воде, - и чудесные дары, данные человечеству в Тайне Крещения, - я между прочим думал: как неизреченно Бог возлюбил человеческий род, какие чудные дела для него совершил; для него Он создал вещественный мip, сделал его царем земным, - и когда он пал, сокрушился и осквернился через грех, - Сам пришел обновить его, освятить, обожить, дать ему все силы к животу и благочестию; для него основал Церковь, - для него учредил священство, все таинства, для него постоянное поучение церковное, Богослужение, духовное руководство в пастырстве, для него дал пречистое Тело и Кровь Свою в очищение, освящение, обновление и в залог жизни вечной, для него совершил множество чудес в Ветхом и Новом Завете; совершает и теперь непрестанно в уверение нас, что Он с нами есть всегда и до скончания пребудет в Церкви Своей, что для него - сыноположение, будущее царство нетленное, безконечное и блага, их же око не виде и ухо не слыша и на сердце человека не взыдоша (1 Кор. 2, 9). Так я думал и дивился снисхождению Божию и нашей близорукости и лености о благочестии. Нудить и нудить себя нужно к размышлению о делах Бога нашего и ко всему благочестию! Внимай себе, человек, непрестанно: кто ты и для чего ты? Для чего уготованы тебе разные дары Божий? Чего от тебя требует Господь? И как строго взыщет, если ты не воспользуешься к своему спасению дарами Его!»

А немного ранее такие же мысли высказывал богодухновенный наш пастырь в следующих прекрасных словах:

«Для тебя, человек, небо и земля, ибо сказано в Писании:

«Наше отечество на небесе, отнюду же и Спасителя ждем. Господа нашего Иисуса Христа (Филип. 3, 20); для тебя рай; для тебя сады вожделенные; для тебя стихии; т. е. преимущественно для тебя, - хотя и животные пользуются ими, которые тоже, в свою очередь, сотворены для тебя; для тебя - солнце, луна, звезды; для тебя все разнообразие плодов древесных, кустарных, колосовых, злаки и пр., для тебя претворение стихий, как было при Моисее, для тебя безчисленное множество чудес в Ветхом и Новом Завете; для тебя осушается морское дно; для тебя скалы источают потоки сладости; для тебя - манна небесная; для тебя реки возвращаются вспять или образуют для твоего путешествия сухое дно; для тебя огонь свирепеющий претворяется в росу прохладную, оставаясь в сущности огнем всепалящим для нечестивых; для тебя останавливается солнце и стоит, доколе не совершена победа над врагом; для тебя - учители, пестуны, патриархи, пророки, апостолы, святители, иерархи, мученики, для тебя верх милости Божией и чудо чудес. Сын Божий пришел на землю во плоти, чтобы тебя спасти, обновить через веру, покаяние, исправление, через таинства; для тебя создана на земле Церковь, которую не одолеют и адовы врата; для тебя уготована страшная и дивная, животворящая пища - Тело и Кровь Самого Господа. Что еще надобно бы было для тебя, для твоего спасения сделать, и не сделано?»

Каким жалким и дешевым тщеславием звучит всякое, самое напыщенное, самопревознесение человека, будь то в форме лично-самоотреченного славословия отдельным человеком Человечества в целом, будь то в форме надменного самоутверждения единичного «сверхчеловека» - пред таким смиренно-благодарным исповеданием своего богосыновства! А с другой стороны, какой олеографией, бледной, тусклой (можно даже было бы сказать, пошлой, если за ней не чувствовалось подлинное страдание больного сердца!) оказывается выше приведенное поэтическое мечтание прославленного и действительно одареннейшего французского поэта-философа перед величественной картиной Божия домостроительства человеческого спасения, могучими штрихами набросанного литературно-немощным пером скромного православного пастыря. Благодатным светом залита, воистину омыта потоками Промыслительной Любви к человеку картина мiроздания в глазах человека, не утратившего способности распознать действие Божией любви к нему. И тьма, безысходная и безнадежная, спускается на тот же мip в очах этого же человека, как только теряет он такую способность. А теряет он ее в тот момент, когда сам отступает от Бога, отрекается от Него, жестом свободного отвержения удаляет посланного к нему Богом ангела - и остается один. Один в целом мipe, один со «своими» чувствами, со «своими» домыслами, со «своей» философией мiроздания!..

Для такого человека непредставимо, как могут люди приветствовать скорби, ждать их, как милость Божию, и испытывать страх в отсутствии их - не в наличии страданий, а в длительном непосещении ими боясь прочесть устрашающий признак богооставленности. Для такого человека сказкой или сознательной ложью, болезненным бредом или прямой одержимостью должны казаться обетования и свидетельства об обретении праведниками столь неизреченных радостей в их просветленных верою скорбях и страданиях, что как блаженство воспринимается ими самая мучительная смерть.

Для такого человека непостижим возглас св. великомученика Евстратия, вошедший в монашеское молитвенное правило: «телесныя и сия мучения - веселия суть рабом Твоим». Для такого человека невразумительно спокойное утверждение св. Исаака Сирина: «Познается человек, о котором особенно печется Бог, по непрестанно посылаемым ему печалям».

И не замечает, с другой стороны, такой человек, как, напротив того, из тех радостей, кои он извлекает из себя и из окружающего мiра и коими он ревностно услаждает себя, постепенно и неотвратимо созидается ад. Человек поглощен думами и озабочен опытами по устройству рая на земле; он упоен кипучей деятельностью своего ума, обращенного не только на земное, но порою и на горнее; он купается в обильнейших и изощреннейших дарах, какие только способны дать ему культура, искусство, наука, философия, мистика - не говорим уже об утонченнейшем жизненном комфорте; он оказывается способен из самых страданий своих извлекать прельстительную сладость, облекая их в гениальнейшие творения музыки и поэзии. И не видит он, как незаметно, но неумолимо, из всего этого обилия ума, красоты, комфорта, научной изобретательности, из всего этого цветения человеческой культуры, направленной на то, чтобы умножить радость на земле и удалить или хотя бы подавить и заглушить страдание, рождается и ширится, прорастает в мip и его в его глазах заполняет, злобствующее, пламенеющее гневом, ненасытимое, изрыгающее хулу и этой хулой давящееся, на ненависти настоенное страдание, которое ощущается, уже здесь, как некое предварение геенского огня.

С одной стороны - вольное во Христе приятие страданий, Богом человеку ниспосылаемых, и благодатное в горниле их, перерождение человека, которое уже здесь, на земле, ему отверзает двери рая. С другой стороны - строптивое неприятие страдания, в его духовно-осмысленной природе, с употреблением всех сил и средств, человеком располагаемых, на борьбу со страданием, на упразднение его, на заглушение его наслаждениями плоти и духа, и такое, в результате, погрязание в грехе, что состояние человека становится близким горению в адском огне. Вот - два полюса, между которыми движется человек на земном пути жизни.

Бесконечно разнообразно текучее море жизненных явлений, но для взгляда духовно-проницательного нет-нет и мелькнет среди них - отсвет Вечности в этих двух полярно противоположных ее аспектах: то зловещий отсвет ада, то блаженный свет Фаворский. На земле Вечность не дает себя обнаружить в полной и окончательной разобщенности Света и Тьмы, Вечной жизни и Вечной смерти. Мистически «двузначна» в этом смысле сущность нашей привременной жизни, нашего земного бытия. В каждое, самое святое, сердце готов ворваться сатана, ищущий, подобно льву рыкающему, своей добычи, и в каждое, пусть в грехе закоренелое, сердце стучится Христос Спаситель.

За кем останется последнее слово, за Христом или за сатаной, за Вечной Жизнью или за Вечной Смертью? Это - вопрос жизни человека - и решает он его сам. Никто за него решить его не может. Не решается этот вопрос за человека и Самим Господом Богом. Господь зовет человека в обители вечного блаженства, помогая ему Своей всесильной десницей, укрепляя всякое, самое малое движение к Нему человека Своей спасительной благодатью. Но Свою Святую волю на место греховной и лишь в личном подвиге жизни освобождающейся от греха воли человека Господь не подставляет.

«Когда, - говорит митрополит Филарет, - Он глаголет твари, как твари: тогда она покорствует Ему необходимо. Так Иисус запрети ветру, и рече морю: молчи, престани; и улеже ветр, и бысть тишина велия (Мк. 4, 39). Но когда Слово Божие глаголет твари, как существу разумному и свободному, тогда предоставляется ей свободно внять глаголемому, и принять спасительную силу и действие глагола. Так глаголал Господь Петру и Андрею: гряди и ты по Мне; и сим не только побуждал их следовать за Ним, но и давал им силу исполнить сие, и преодолеть все препятствия; однако не принуждал их, а предоставлял им свободно принять слово и силу слова, повеление, и благодать исполнения...»

В Прологе на 1 июля, в повести св. Нила, между прочим говорится следующее:

«Душа человека посреде есть ангела и беса. И ангел убо влачит, и показует, и учит, яже к добродетели; бес же влагает яже суть греха, душа власть имать еже последовати емуже любо хощет - или ангелу, или бесу».

Свобода выбора - за человеком! «Сотворивший нас без нас, - говорит митр. Филарет, - спасает нас не без нашей воли». Человек не просто тварь, исполняющая веления Творца. Человек - вызванный к жизни творческим словом Господним, по образу и подобию Божию созданный, одетый, в райскую плоть, свободный дух.

«Бог сотворил человека безгрешным по естеству, - учил св. Иоанн Дамаскин, - и свободным по воле, безгрешным, говорю, не потому, чтобы он был недоступен для греха - ибо Одно Божество грешить не может, но потому, что возможность согрешить имел он не в своем естестве, а в своей свободной воле. Именно, при содействии Божией благодати он мог пребывать и преспевать в добре, а равно, по своей свободе - при попущении Божием, мог и отвратиться от добра и быть в зле. Ибо то не добродетель, что делается по принуждению».

Использовав некогда свою свободу во зло, в лице прародителя Адама, он также свободно должен возвратиться и в Божие лоно.

Но как возвратиться? Ведь сущность грехопадения заключалась не просто в том, что совершено было преступление, требующее и заслуживающее кары, а в том, что, свободно отпав от Бога, человек приобщился злу, которое вошло в Его природу! Поэтому, что нужно было для воссоединения человека с Богом?

1. Нужно было воссоздание всецело доброй природы человека- то есть совершение чуда, не меньшего, чем первое творение человека из персти земной.

2. Нужно было воссоздание это совершить так, чтобы общником его был сам человек - в соответствии с его природой, как существа разумно-свободного.

3. Нужно было совершить это воссоздание так, чтобы удовлетворена была правда Божия, ибо возвращение человека на небо не могло быть актом жалости к существу падшему, а должно было быть восхождением человека, по праву Богосыновства становящегося причастником Царствия Божия.

Такое возвращение человека было открыто мiроспасительной смертью Богочеловека.

«Солгася древле Адам, и Бог возжелев быта - не бысть: человек бывает Бог, да Бога Адама доделает, да веселится тварь, да ликовствует естество», - поет св. Церковь.

Величие тайны искупления было однажды с большой силою изображено митр. Макарием Московским в проповеди его на Великий Пяток.

Владыка противопоставил два плана Божия домостроительства; план мiроздания и план искупления. План мiроздания закончен, план искупления в действии. Была суббота творения, которая обнимает жизнь человечества в видимом мiре и будет суббота искупления - Царствие Божие, пришедшее в Славе. План искупления труднее плана мiроздания. Творение мipa определялось словом Божием - да будет. Оно было всецело действием божественной воли. План искупления потребовал от Ипостасного Слова воплощения, пожития с человеками, страдания, смерти, воскресения... «Любовь Божия потребовала пощады человека, а правда - возмездия». «За гордое желание Адама быть Богом, Бог должен был стать человеком; За смерть человека - смерть Богочеловека».

Но смертью и воскресением Богочеловека еще не спасен человек: ему лишь открыта дверь спасения! Надо человеку суметь приобщиться искупительной жертве крестной Богочеловека. Тогда только примет его эта дверь.

«Крест не мечта, - говорил некогда св. Кирилл Иерусалимский, - иначе и искупление было бы мечта; и смерть была не воображаемая, иначе и спасение было бы баснословно». «Если отречешься от креста, - продолжал великий учитель Церкви, - ожидает тебя вечный огонь. Жестоко слово, которое произношу, но для того и произношу, чтобы не испытать тебе жестокого».

Жизнь каждого отдельного человека, как и вся совокупность человеческих жизней, образующая мiровую историю, есть путь к спасению или к гибели, конечный итог которого откроется только на Страшном Суде.

Горе тому, кто не хочет этого понять.

«О, человек! - восклицает митрополит Филарет, - непременно безсмертный, хотя бы ты о том не думал, хотя и не хотел того. Берегись забывать твое безсмертие, чтобы забвение о бесзсмертии не сделалось смертоносною отравою и для смертной жизни твоей, и чтобы забываемое тобою бессмертие не убило тебя на век, если оно тебе, не ожидающему его и не готову, внезапно явится.

Не говори отчаянно: «утре умрем», чтобы тем необузданнее устремляться за наслаждениями смертной жизни: говори с надеждою и страхом: утре умрем на земли, родимся или на небесах или во аде; итак, надобно поспешать, надобно подвизаться, чтобы питать и укреплять в себе начало небесному, а не адскому рождению...»

Только если человек до конца осознал эту истину, открываемую ему Церковью, становится он способным уразуметь смысл и значение страданий, испытываемых на земле. Резко меняется тогда вся установка сознания. Душевно-переживаемый живущий в нас грех, облеченный в духовно-созерцаемое ожидающее нас безсмертие, вырастает перед нашим духовным взором в леденящую душу перспективу Вечной Смерти. Как избежать ее? Борьбой с грехом? Нет! Как ни безнадежно трудна эта борьба, но мало ее! Нужна не борьба, а победа, и победа полная, окончательная и всецелая. Греху нет места в вечной жизни! Вечная Жизнь требует от человека, к ней стремящегося, всецелого удаления греха, полного искоренения его. Вот тут, в сознании своего безсилия перед соблазнами греха, проникающего насквозь самую природу человека, и в безысходном страхе перед Вечной Смертью, и падает Человек к ногам Спасителя.

Он готов возненавидеть грех. Он, действительно, его ненавидит... и, вместе с тем, чувствует, как грех обладает им: человек делает, к своему ужасу, не то доброе, что хочет сделать он, а то злое, что хочет сделать живущий в нем грех. Вся душа его выливается в покаянно-молитвенный вопль к Богу: «Господи, спаси меня, погибаю»! Так зачинается христиански осмысленный подвиг жизни человека, подвиг, облагодатствованный свыше, но сознательной, намеренной, вольной борьбы с грехом.

В плане духовном такой вольной борьбой человека с грехом исчерпывается, в сущности, что мы называем жизнью человека: все то, что не укладывается в это задание, есть явление, в лучшем случае, духовно безразличное: жизнь, в безпамятстве греха проводимая, есть «безсловестное» прозябание. Духовно-сознательная жизнь протекает вся под знаком борьбы с грехом. Грех не есть некое, механически на человека поставленное и пассивно им несомое, клеймо. Первородный грех исказил природу человека, сделав ее удобопреклонной к греху, но не лишил человека нравственного сознания, указывающего ему, где добро и где зло. Человек греху всегда отдается вольно. Грех и свобода друг друга предполагают. Вне свободы нет греха, а вне возможности греха - нет и свободы.

«Самый факт греха, - говорит церковно-православный русский философ кн. Е. Н. Трубецкой, - является документом этой свободы, ее наглядным проявлением и доказательством. Так и учит христианство... Оправдание свободы заключается именно в том, что без нее невозможно было бы дружество между Богом и тварью. Существо, лишенное свободы, т. е. возможности самоопределения, не могло бы быть свободным сотрудником Божиим, соучастником Его творческого акта. А между тем - именно таким хочет Бог Своего друга... Если бы человек не мог бороться против Бога, он не мог бы быть Ему и другом. Другом может быть только существо, свободное дать или не дать свое согласие, могущее отдаться Богу, или противиться Ему... Если бы человек не мог отпасть от Бога, он не мог бы быть и союзником Божиим, он не мог бы внести в единение с Богом ничего своего, никакой самостоятельной силы. Тогда бы не было и Богочеловечества, а было бы одностороннее действие Божества при полном безучастии человеческого естества и человеческой воли. Человек не мог бы быть действительным, свободным участником добра, если бы он не был способен выбрать между добром и злом... Это не свобода от искушения, а победа свободной воли над искушением.

Свобода твари, о которой идет речь, есть, как мы видели, возможность самоопределения - за или против Бога, иначе говоря, возможность выбора между жизнью и смертью...»

Подвиг борьбы с грехом есть тайна сознательной жизни каждого человека, как разумно-свободного существа.

«Какие тайны Промысла Божия, - спрашивает Иннокентий Херсонский, - совершаются над нами без нас и нашего участия? Это преимущественно две тайны - нашего входа в мip сей и нашего исхода из оного, т. е. тайна нашего рождения и смерти... Но другие тайны, и притом самые важные, хотя непременно должны совершиться над нами в продолжение нашей жизни для нашего вечного счастья, но не могут совершиться в нас без нас, без нашего произволения и содействия. Это тайна благодатного вселения в нас Господа Иисуса Христа, и тайна нашего сораспятия Ему в духе и истине... Тайна соединения нашего со Спасителем нашим не может совершиться без предварительного очищения греховной и нечистой природы нашей, без умертвления нашего греха и чувственности, без самоотвержения растленной самолюбием и страстями воли нашей, - кратко, без сорасапятия Ему в духе и сердце нашем. Кто же может все сие в нас сделать без нас? Явно - никто».

Сложен, многообразен, неповторимо-индивидуален «путь спасения», проходимый на земле каждым человеком, и далеко не всегда доступна земному глазу оценка достигнутых на нем результатов, даже тогда, когда до конца пройдена жизнь. И все же существуют для христианского сознания некоторые безспорные положения вне признания которых нельзя и помыслить спасения. Попробуем формулировать их, опираясь на свидетельства православных авторитетов.

Удел человека по замыслу Творца есть блаженство.

«Что счастье есть природный удел добродетели, - говорит Иннокентий Херсонский, - что за невинностью должны следовать радость и мир, а не гонения и слезы, - это закон вечный, непреложность коего сердце наше признает вопреки всем мудрованиям ума строптивого, вопреки всем примерам гонимой добродетели и торжествующего порока. Невольно и вместе охотно веришь, что было время, когда добродетель и блаженство были заодно, когда они станут заодно...»

Но не только не наблюдаемо блаженство в какую-либо историческую эпоху на земле: оно на ней и не достижимо.

«Сколь ни велик мip, сколь ни разнообразны блага его, сколь ни обильны потоки удовольствий его, все сие не может наполнить малого сосуда сердца человеческого, которое, будучи безсмертно, только вечной жизнью наполнено быть может»,- говорит митрополит Филарет.

Не обретенье блаженства на земле, а восстановление утраченного блаженного состояния в надмiрной Вечности есть цель нашего спасения.

«Для человека первозданного, - говорит митрополит Филарет, - путь к блаженству был проложен в раю, светлый, безболезненный, не преграждаемый смертью; но человек потерял райский путь и идет к небесному отечеству путем земного тяжкого странствия, путем смерти, тления и воскресения. Пути различны, но ведут к одной цели - к вечному блаженству с Богом. Это-то блаженное единение с Богом в вечности и есть цель, для которой создан человек».

Как же достигнуть этого вечного блаженства? Конечно, не земными путями и не земною мудростью.

«Сколько мудрецы мiра мучили и мучат себя и других исследованиями о блаженной жизни, - говорит митрополит Филарет. - Кого они сделали блаженным? Их учение, конечно, не для детского разумения и деятельности: потому что их собственное разумение никогда не выходит окончательно из борьбы с недоразумениями; их собственная деятельность не помнит их учения. Вот ничтожность важности человеческой. Напротив того, вот величие простоты Божией: Бог изрек немногие, простые заповеди и в них преподал учение жизни, которое и для мудрых глубоко-знаменательно, и для детей доступно и неведущих просвещает, и просвещенных руководствует, и души человеческие очищает, и общества человеческие охраняет, и временную жизнь благоустрояет и для вечной образует».

Это «учение жизни», прежде всего, уясняет нам истинную причину утраты нами блаженного состояния - причем уясняет нам ее существенно иначе, чем тщится это сделать мудрость века сего, да и наши естественный разум и помутненная «лукавая» совесть.

«Что такое наши недостатки, бедствия, смерть? - вопрошает митрополит Филарет. - Говорят: несовершенства природы, действия случаев, удары судьбы. - Так-то самолюбие удобнее позволяет нам хулить Бога, нежели находить источник судьбы в себе самих».

Только Божественное Откровение дает нам ясный и точный ответ на вопрос о происхождении всего недоброго на земле: зло порождено грехом человека, утрата человеком блаженства, ему уготованного, есть прямое последствие его грехопадения; с грехом же пришла смерть и началась смертная, скорбная жизнь человечества.

«Грех и смерть ручаются в мipe друг за друга, - говорит митрополит Филарет. - Видишь ли в мipe грех: ты можешь сказать: мip находится на пути к смерти. Видишь ли в ней смерть: ты также можешь сказать: мip, видно, согрешил и идет к погибели».

Только в свете понимания борьбы с грехом, как действия свободного, а самой жизни, как свободно поднимаемого человеком подвига жизни, задачей имеющего победу над грехом, становится разумно-понятным и, вместе с тем, и душевно-приемлемым спасительное, промыслительно-благодетельное значения страдания.

Свобода, грех и страдание являются тогда нашему взору, как некое неразъединимое, от земной жизни неотрывное триединство, из которого в подвиге всей жизни прорастает, в лоне Церкви и с благодатной ее помощью, христианская душа к новой неземной жизни, где ни греха, ни страдания уже не будет и где самую свободу мы обретаем уже в существенно ином смысле, - не как свободу выбора между добром и злом, между грехом и добродетелью, между вечным, ценою временно претерпеваемой скорби, спасением и вечной, ценой временно испытываемой радости, гибелью, а как свободу от греха, от работы вражьей, свободу от смерти, - ту свободу, всецелое осуществление которой именуется святостью. Вольным страданием победил Христос Спаситель, однажды и навсегда, грех для всех людей, а с ним победил и смерть. Вольным страданием, сораспинаясь Христу, - вольным не в смысле намеренной себе причинности, а в смысле разумно-свободного приятия, - каждый отдельный христианин борется с грехом, чтобы войти в радость Господа своего и пожать благодатные плоды Его победы над грехом и смертью, ибо только достойно приготовленным может человек приобщиться той жизни, где нет болезни, печали и воздыхания.

Вне уразумения промыслительного значения страдания, как единственного способа очищения души от греха и искупления греха, нет средства уяснить и смысл жизни.

«Бедствие человека непорочного и доброго, - говорит митрополит Филарет, - есть одна из трудных загадок, какие предлагает вселенная человеку размышляющему. Видя доброго страждущего, другой добрый страждет и сам, поелику чувствует страдание, и таким образом из одной загадки родится другая: за что страждет и сей? Видит сие слабый верою и подвергается искушению в вере. Видит склонный к пороку и разрешает загадку на свою голову: какая же, говорит, польза быть добродетельным? Видит склонный к неверию и непонятную загадку разрешает другою, несравненно более непонятною; он говорит: случай господствует в мipe и в делах человеческих...»

Загадка разрешается, если вдуматься в происхождение зла на земле.

«Не было бы никакого зла на земле, и никакого бедствия в человеках, если бы не было греха... За грех определен человеку принужденный и изнурительный труд вместо свободного и легкого делания... За грех - болезни... За грех - смерть...»

«Отчего, казалось бы, не распространить пути к Царствию Небесному, не сделать его легче, отчего бы не устранить от него разные страдания? - вопрошал приснопамятный о. Иоанн Кронштадтский. - Сколько было бы тогда идущих на небо? Пространный путь тогда был бы, кажется, полным людьми, поспешающими в небесный Иерусалим, как ныне он полон идущими в ад. - Но говорить так, значит не знать сущности дела, не знать себя, не знать, что такое Царство Небесное. Невозможно, братия, чтобы в небесное отечество наше был путь широкий и ровный.

Почему широкому и гладкому пути невозможно быть к Царству Небесному, а должно быть узкому, тесному или - что то же - крестному, скорбному, я разъясню вам сейчас, возлюбленные братия и сестры, на основании слова Божия. Тесен путь к Царствию - или что то же - крестный путь лежит к Царствию Небесному, потому, что мы грешны, и крайне грешны; грех нам прирожден от утробы матерной, во грехах мы живем; грехами движимы; грехом, так сказать, дышим; с грехом едим и пьем; грехом, так сказать, пропитаны; грехи и в храм Божий несем; о греховном и в храме думаем - и все, и все в нас - грех, а чистоты и святости или нет в нас вовсе, или ее немногие из нас, при благодати Божией, только начинают снискивать тщательным наблюдением над своим сердцем, да постом, молитвою и милостыней. А Бог, братия, есть конечная Святыня и сотворил нас вначале праведными и святыми; человек же произвольно впал в скверну греха, как и мы с вами также произвольно скверним себя всякими грехами; Бог же, как праведный и святой, не может не гнушаться всяким грехом, всяким беззаконием... Чтобы войти в Царство Небесное, или быть принятым в общение с Богом, непременно нужно очищаться постепенно в продолжение земной жизни. А легкое ли дело, братия, - очищать сердце от скверн греховных; легкое ли дело - нимало не давать греху гнездиться в сердце нашем, когда он, так сказать, врос в него, сделался как бы второю природою, когда мы (часто) грех любим, как дитя свое, часть себя самих, если же и не любим, так как и мучит нас грех и терзают страсти сердечные, то долго ли после раскаяния опять не возвращаемся к ним? Только до нового случая. - Так обо всем этом свидетельствует опыт каждого. Вот здесь-то, братия, и заключается причина крестного пути к Царствию Небесному. Да, грех в нас пустил глубоко и широко свои смертельные корни и надобно употребить много благочестивых трудов, много усилий противления грехам, оскверняющим душу нашу; много вынести скорбей, пролить много слез сердечного покаяния и сердечного сокрушения, претерпеть много гонений неправедных от людей века сего, также от духов злобы поднебесных, противодействующих всякому добру; - и что же сделать? Ведь грех не чужое, а наше собственное чадо, порождение нашей удобопреклонной ко злу воли. Не будь в нас своей свободной воли, не было бы и греха, не было бы и трудностей таких для достижения небесного отечества. Но зато не было бы тогда для нас и рая, не было бы и блаженства вечного».

Итак, страдание - неизбывный удел каждого человека. От самого человека зависит или благодатно нести бремя страдания, этого последствия греховной поврежденности человеческой природы, и постепенно лишь утверждаться в этой греховности, со страшным риском сделать земное преходящее страдание лишь преддверием вечной муки, уготованной диаволу и ангелам его; или превратить это преходящее земное страдание в средство благодатного и действенного врачевания своей греховной природы со сладкой и неложной надеждой, укрепляемой уже здесь посещениями небесной радости, на обретенье вечного блаженства. Все зависит от того, как принимает человек скорби и болезни, на жизненном пути ниспосылаемые ему: как безсмысленную, случайную беду или даже злую обиду, в лучшем случае пассивно претерпеваемую, в худшем же способную породить в душе его ропот и хулу, или как посещение Божие, рождающее в душе смиренную, благодарно-покаянную молитву?

Легко формулировать эту дилемму, но надо ли говорить о том, как безконечно трудно человеку действительно по-христиански понести свои скорби и болезни! Это - подвиг, с которым справедливо в иных случаях сравнивают церковные писатели подвиг мученичества. Не случайно, бодрое, смиренное, христиански просветленное несение обыденной болезни святые Отцы приравнивают к великим подвигам молитвы и поста! Только благодатная помощь Божия дает нужные силы, и только послушливое пребывание в Церкви образует ту благодатную атмосферу, в окружении которой легким бременем способна сделаться самая тяжкая скорбь. Лучшие люди, обладающие тончайшей духовной организацией, раз только они утратили церковную веру, оказываются обреченными на духовный глад неутолимый, на «мученичество без венца», по сильному выражению одного из таких безблагодатных мучеников - типического в своем роде представителя русского передового общества, на котором стоит остановиться.

«Мы слишком стали рационалистами, чтобы верить, - пишет этот малоизвестный конгениальный Ницше, Гюйо и Киркегору, русский философ В. П. Преображенский, скончавшийся еще молодым, но успевший оставить заметный след в душах того кружка философски образованных русских людей, который группировался вокруг московского журнала «Вопросы философии и психологии» (многие годы Преображенский был его фактическим, хотя первое время и негласным, редактором), - но наше несчастье, пожалуй, и достоинство, что мы не способны к торжествующей Suffisance (Самодовольству) прежнего рационализма. Мы устранили веру, но не утратили тоски по вере. Мы уже не отделаемся от сознания, что религия есть человеческое творение, поклоняться которому мы всегда будем считать худшим из грехов - идолопоклонством. Но как иногда соблазнительно тянет нас к себе этот грех!»

Кн. С. Н. Трубецкой, цитируя эти слова, вспоминает о том уважении, которое питал Вл. Соловьев к «добросовестному неверию». Сопоставляя Преображенского с Киркегором, Трубецкой и первого считает наравне с Киркегором «духовным мучеником веры».

Это определение скрадывает, однако, существенное своеобразие подобного «мученичества». Это и есть тот тип мученичества, о котором мы только что говорили, - мученичества безблагодатного, унылого, духовно-безперспективного, безнадежного!

«Счастливы те, - говорит Преображенский, - кто ни разу не слышал внутри себя беззвучного, но внятного шепота: «В жизни нет смысла». Шепот этот может быть и лжет: «внутренний голос» вообще чаще ошибается, чем говорит правду; и, однако, отделаться от него также трудно, как от галлюцинации. Пожалуй, можно даже назвать его галлюцинацией внутреннего слуха... Какое нужно страшное усилие воли, чтобы овладеть этой галлюцинацией. Такого усилия воли мы, слабовольные люди, сделать не в состоянии. Так и влачим мы наше больное существование, жалкие страдальцы собственного безсилия, вечные мученики без мученического венца».

Кн. С. Н. Трубецкой полагает, что не безсилие сказывается в этом страдании, а, напротив, сила духовной жажды, сила идеала.

«Идеал, - цитирует он опять Преображенского, - есть крест, который мы несли на себе. Но не всегда несем его добровольно и часто изнемогаем под его тяжестью. И вот мы вдвойне страдаем: во образе Христа, и во образе Симона Киренейского».

Разделим ли мы эту спокойную уверенность, с какой здесь говорится, - правда иносказательно, - о кресте Спасителя и Симона Киренейского? Нет! О кресте Христа здесь, вообще, речи быть не может: можно ли сораспяться Христу, не веруя в Него, неся гнет этого неверия, изнемогая под ним?.. Можно ли, однако, говорить о кресте, несомом Симоном Киренейским? Правда, «путь спасения» каждого человека - тайна, и, может быть, действительно, возложил на свои плеча молодой «добросовестный невер», сам того не ведая, крест Спасителя, и зачтется ему эта святая ноша Симона Киренейского во спасение. К сожалению, слова его, однако, скорей наводят на мысль об ином кресте - кресте разбойника неблагоразумного! Тот, кто страдая рядом с Христом, зря его страдания и духовными очами прозрев спасительный смысл Его искупительной жертвы, в порыве веры приобщит свой крест ко кресту Спасителя, - тот разделит с ним и райскую Его обитель, хотя, быть может, и понесет, еще и еще, великие страдания, очищающие душу. Разбойник благоразумный, даже после слов Спасителя, обещавших ему рай, продолжал и дальше испытывать страдания крестные, усугубленные еще тем, что ему отрубили голени! Но кто, страдая рядом с Христом, духовно-отчужденными, если даже и не враждебными, глазами взирает на Его мiроспасительный подвиг, тот рискует уйти в тот мip непросветленным.

Неблагоразумный разбойник к тому же еще изрыгал хулу на Спасителя! Мало ли и таких «страдальцев» в поле нашего зрения?

По-разному, в зависимости от темперамента и от того, насколько далеко зашло погружение человека во тьму зла, выражается строптивое, бунтарское, богоборческое страдание. По-разному выражается и страдание к жизни. За внешностью, пусть порою духовно-неприглядной, может укрываться кровь сердца, сострадающего Христу, как, напротив, внешность церковно-благообразная может за собою таить холод и мрак от Христа отчужденного сердца! Черта между страданием к жизни и страданием к смерти пролегает не по признаку внешнего выражения чувств, а по признаку: несется страдание с Христом (хотя бы и не вполне сознательно, хотя бы даже в отдельные моменты с хулой на устах!) или без Христа (хотя бы и имя Христа было на устах и хотя бы вся «видимость» христианства и христианской церковности была налицо!).

Страдая, человек может богатеть в Бога, может богатеть и в сатану. В горниле страдания человек может переплавиться в чистое золото, но может и обуглиться. Страдание может возводить человека на гору Фаворскую, но может и погружать в уныние, в мрак, в злобу, в отчаяние. Поэтому-то нельзя никак рассматривать страдание само по себе, как универсальное средство спасения. Чтобы страдать так, чтобы богатеть в Бога, а не в сатану, надо научиться страдать. А научиться этому можно только у Христа, как Он и зовет это делать, обещая упокоение кротким и смиренным, взявшим на себя Его святое иго. Нельзя самочинно наложить на себя крест и думать, что так придешь к Христу. В деле спасения нет места ни самоволию, ни самонадеянности. Самая беспощадная борьба с плотью, ведомая самочинно, может привести не к соединению с Христом, а к полному отпадению от Него!

Страдание является спасительным врачеванием только поскольку оно смиренно-благодарно принимается из рук Врача, Который Сам устанавливает и методы врачевания и дозы спасительных лекарств. Небесный Врач знает, что нам полезно, и единственный способ не вступить в пререкание, в конфликт с Ним, это - подъять подвиг послушания Его Святой Воле, подвиг послушливо смиренного стяжания Его благодати, даруемой человеку лишь Ему ведомыми, а нам неведомыми путями.

В свете этих соображений получает свой истинный смысл причина того все определяющего места, которое занимает в монашеской аскезе послушание - полный, последовательный, никаких ограничений не терпящий отказ от собственной воли, требуемый от каждого спасающегося в подвиге иноческого самоумерщвления.

Поскольку мip гнал христиан, жизнь в мipy, сама по себе, являла целую лествицу испытаний и скорбей, возводивших христианина, от силы к силе, на Голгофу. Когда мip принял христианство, возникла потребность бежать от него - в погоне за теми скорбями, которые могли бы быть достаточно сильными, чтобы держать в узде грех, подавлять его, изгонять его, а тем самым открывать путь благодати Божией, жаждаемой Боголюбивым сердцем инока.

Но как избежать того, чтобы грубые проявления греха, будучи подавляемы разными формами аскезы, не оказались, в итоге «безблагодатного» подвижничества, замененными, оттесненными, заслоненными лишь проявлениями греха более утонченного! Как избежать того, чтобы бегство в пустыню для Богообщения не привело к еще большему отдалению от Бога чрез культ «самости», лишь переместившийся из плана душевно-плотского, свойственного «мipy», в план душевно-духовный, свойственный «пустыне»? Как избежать того, чтобы, убегая от людей, как источника соблазнов явных, открытых, назойливо-грубых, лишающих душу должного покоя для «стяжания Духа Святаго» - не попасть под власть соблазнов более тонких, бесовских, коварно-прельстительных, переводящих человека из атмосферы «грехов воли», гонящей инока в пустыню, ибо кажущейся ему непереносимой (но зато и рождающей спасительное чувство покаяния!), в атмосферу «грехов ума», способную убить в нем самое чувство покаяния и непосредственно приобщающую его к тьме сатанинской, облеченной в видимость света!

Средство одно: отказ от своей воли.

Чем отличается человек, избравший путь иноческий, от остальных христиан?

Сверх тех ограничений плоти, которые признаются Церковью обязательными для каждого христианина, он налагает на себя обеты нестяжательности и девственности. Тем самым обрываются все канаты, привязывающие его к мipy. Он «свободен» (по заданию!) от него.

Но для чего приобретает он эту свободу? Для того лишь, чтобы - отдать ее Богу!

Бог Любовь - создал мip, чтобы сделать его участником Своего блаженства, увенчав его творением человека, этого «малого мiра», вмещающего в себе элементы всей Вселенной, видимой и невидимой.

Чего ждет Бог от человека? Чтобы он, в устремлении встречной любви, пришел к Нему, свободным изволением своего божественного духа.

Когда человек пал, во зло употребив свою божественную силу свободы. Бог, в образе Второй Ипостаси, стал человеком, чтобы, смертью искупив грех, вновь возвести на небо человека.

Путь жизни христианина и есть подвиг возвращения человека к Богу чрез приобщение к Его Искупительной жертве - подвиг всей жизни. Христианин хорошо знает это, наученный Церковью. Но он этот подвиг обычно стремится сочетать с жизнью в мipy - и вся жизнь его становится сложнейшим и причудливейшим переплетом «земли» и «неба».

Тот, кто избирает путь иноческий - не хочет подобной через-полосицы. Он хочет - взирать на небо, оторвавшись всецело от земли. Он хочет - «совершен быти» и без всяких обиняков отдать себя Богу. «Тот монах, кто живет для Бога и притом для Него Единого», - говорит св. Григорий Богослов.

Поэтому-то центральным моментом «умирания» мipy в подвиге иночества является не усиление, предельное, аскезы, само по себе - а отказ от «себя». Воля человека, его изволение исчерпывается в этом отказе: руководство дальнейшим делом спасения становится всецело заботой Церкви.

«Стяжи смирение, послушание, повиновение - и спасешься, - говорил преп. Серафим словами преп. Варсонофия... - Кто поистине хочет быть учеником Христовым, тот никакой не имеет власти над собою, чтобы делать что-нибудь самому по себе. Ибо, что делается по своему помыслу, то неугодно Богу, хотя бы казалось и хорошо... Отвергни волю свою назад и блюди смирение во всем житие твоем - тогда спасешься. Смирение и послушание суть искоренители всех страстей и насадители всех добродетелей».

Послушание - душа монашеской аскезы. В его чистилище как бы стерилизуются подвиги намеренного причинения себе «скорбей» от ядов самовольности, способных лишить эти подвиги Спасительной благодати. Не «скорбь», умерщвляющая зовы тела, а умерщвление страстей составляет задачу монашеской аскезы, которое достигается именно и только послушанием. В житии св. Кирилла Белозерского повествуется, как он, неся послушание на кухне, огорчался тем, что работа, им совершаемая, как ему казалось, не дает разгореться умилению, рождаемому совершаемой им во время работы молитвою. Он упросил игумена разрешить ему уединиться в келии. Умиление - покинуло его! Вразумленный, он отказался от следования своей воле - и возвратился к своей работе, где вернулось и молитвенное умиление!

Своей воле места нет в монашеской аскезе, и поскольку эта победа над собою оказывается достигнутой - оказывается достигнутой и победа над «мiром». А тем самым оказывается достигнутой и еще одна великая победа - над теми «скорбями», которые являются предметным содержание монашеской аскезы.

Велики муки таких доброхотных страдальцев! «У борющихся со страстьми, - говорил Еп. Феофан Вышенский, - иногда будто руки пригвождаются, терновый венец на голову надвигается. Так ему бывает тяжело и больно».

«Мученицы бо, - читаем мы в Прологе от 17 января, - во един час времени подвизавшеся, скончашася, житие же чернеческое во вся дни страждущий Христа ради мучен бывает... до последнего издыхания брань имуще, и страждут, и венчаются, оружие Божие имуще».

И вот эти-то муки становятся источником радости! Скорбь рождает веселие!

Больше того! Радость становится предпосылкой и признаком подлинного обретения того, что является целью монашеской аскезы:

«Печальный монах, - говорит «собеседник ангелов и наставник монахов», преподобный Серафим, - не движет ума к созерцанию и никогда не может совершать чистой молитвы».

«Презревший мiр - всегда весел», - говорит тот же великий подвижник, неизреченными «скорбями», поистине «сверхчеловеческими» подвигами умерщвления плоти достигший лучезарно-радостного восторженно-умиленного душевного состояния, превращавшего все будничное существование его в нескончаемую Пасху...

Подведем итоги.

Страдания нужны, ибо без них немыслим подвиг жизни христианской. «Слава Богу за все скорбное, случающееся с нами, - учил епископ Игнатий Брянчанинов. - Кому попускаются скорби, тот, значит, помянут Богом в Царствии Его; а кто живет безскорбно, тот забвен Богом». Но страдания, чтобы стать спасительными, должны быть облагодатствованы, должны быть освящены благоуханием молитвы, должны быть принесены к подножию Креста Христова. Страдания - первенствующе важный, неустранимый, но все же лишь элемент в составе других благодатных средств борьбы с грехом. Об этом однажды очень хорошо говорил о. Иоанн Кронштадтский.

«Нужны великие скорби, - говорил о. Иоанн Кронштадтский, - потому что они врачуют болезнь греха, ожигают терние страстей. Многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие, - говорит св. апостол Павел (Деян. 14, 22), и все святые перенесли великие скорби, для стяжания сердечной чистоты, и никто не был увенчан без скорбей: одни претерпевали многоразличные мучения от гонителей; другие самопроизвольно томили и удручали себя постом, бдением, трудами телесными, лежанием на голой земле; непрестанно бодрствовали в молитве, и благоуханием ее отражали всякое скверное приражение греха; часто причащались св. Тайн, как самого существенного средства к очищению, освящению, и обновлению души и тела; поучались непрестанно в слове Божием, занимались богомыслием».

Только то страдание ведет к Христу, в котором крепнет и заостряется устремленность человека к Христу; в котором перегорает собственная воля человека, погружаясь, вольным актом самоотдания Христу, в море Божественной благодати, изливаемой на человека Всесильной Божественной Любовью. Начало исходное такого подвига есть сознание человеком своего собственного безсилия в доброделании. Это сознание остается живительной подпочвой всего течения христиански-осмысленной жизни, остается неотменимым назиданием, постоянно обновляемым в училище страдания, христиански облагодатствованного. Спасительная тайна страдания останется за семью замками для всякого, кто всем своим нутром не поймет, что человек сам ничего доброго сделать не в состоянии, ибо нет в нем ни силы, ни способности претворить гнездящееся в нем зло в добро. Это понимал и очень ярко высказал Владимир Соловьев.

«Мы знаем, - говорит Владимир Соловьев, - что добра нет в мipe, ибо мiр весь во зле лежит; нет добра и в самом человеке, ибо «всяк человек ложь, нет праведного никого, нет творящего благостыню, нет даже ни единого». Поэтому каждый раз, как человек действует от себя, или от мipa, то есть, сообразно с мiром, лежащим во зле, каждый раз, как человек поступает по-своему или по-мiрски, он тем самым отделяет и себя и мiр от Бога. Источник же всех действий человека есть его воля. Итак, преграда, отделяющая от сущего добра, или Бога, есть воля человека. Но этой же самой волей человек может решиться не действовать от себя и от мiра, не поступать по своей и мiрской воле. Человек может решить: я не хочу своей воли. Такое самоотречение или обращение человеческой воли есть ее высшее торжество. Ибо здесь сам же человек отрекается добровольно, своей волею отказывается от своей воли. Насильно нельзя заставить человека изменить его волю, можно заставить его отказаться от дурного действия - страхом или принуждением, но не от дурной воли, которая есть движение внутреннее, неподверженное внешней силе».

Применим это рассуждение к страданию. Не в том дело, чтобы самочинно истязать свою плоть, а в том, чтобы в опыте страдания суметь отречься от себя и смиренно понести свой крест.

Этот путь спасения точно и выразительно предуказан Самим Спасителем.

«Аще кто хочет по Мне идти, да отвержется себе и возьмет крест свой, и по Мне грядет» (Мф. 16, 28).

Господь не принуждает, а зовет: актом свободной воли обращается человек ко Христу.

Чего же ждет Господь от такого человека?

Многого!

Такой человек для себя должен перестать существовать. Никакого «самства», никакого «саможаления» (по выражению еп. Феофана Затворника) не должно быть. Переоценка ценностей должна быть полной и категоричной. Тот «я», каким себя видит и знает человек в сем мiре, прелюбодейном и грешном, со всеми свойствами, привычками, пристрастиями, страстями этого «я», самый характер, душевный облик этого «я», все это средоточие чувств и переживаний, готовое не только свои силы, но и весь окружающий мip поставить себе на службу - должен стать предметом сознательного отвержения.

Но это еще не все!

За этим действием «отрицательным» следует «положительное». Что водружается на пустом месте, возникшем после ниспровержения господствовавшего ранее «я»? Водружается крест, орудие поносной казни! Из служения себе жизнь превращается в «крестоношение», в постоянную готовность претерпеть поносную смерть.

Но все это лишь подготовка! Никакой самостоятельной цены это подвижническое самоотречение, имеющее постоянно перед глазами смерть - не имеет. Этот то, что предваряет исходное решение, принятое свободно человеком, ему сопутствует, но свою цену получает лишь в связи с осуществлением этого решения: отвергшись себя и взяв крест, человек идет за Христом.

И если человек так идет за Христом, все сразу опять меняется! Он «погубил» душу, - но для того лишь, чтобы впервые найти ее! Он все отдал, - но для того лишь, чтобы все получить назад! Он умер для мipa, чтобы ожить во Христе! Он всем обладает, но им уже ничто не обладает! Он уже из этой жизни переступил в жизнь вечную, которая есть Свет и Радость.

Страдания? Их больше нет в нашем обычном, душевно-человеческом понимании. «Ибо по мере как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше» (2 Кор. 1, 5).

«Тем же не стужаем си: но аще и внешний наш человек тлеет, обаче внутренний обновляется во вся дни. Еже бо ныне легкое печали нашея, по преумножению в преспеяние тяготу вечныя славы соделовает нам, не смотряющих нам видимых, но невидимых: видимая бо временна, невидимая же вечна» (2 Кор. 5, 16-18).