Выбрать шрифт:
Читатели найдут ниже замечательную речь К. П. Победоносцева, посвященную характеристике покойного Государя Александра Александровича [1]. Эта речь, мастерски составленная и проникнутая глубокою исторически-философскою мыслью, столь же характеризует личность Государя русскою историей, как русскую историю личностью Государя. Такой прием характеристически сам по себе прекрасно выясняет значение покойного Государя, и невольно переносит мысль слушателя, от воспоминаний о незабвенном царе, к размышлению о нашей истории, нашей современности, о нас самих...
Я говорю - «о нас самих». Конечно, положение государя вообще есть положение совершенно исключительное. Исключительна была и личность того, чья память вдохновляла К. П. Победоносцева в его прекрасной речи. Однако же есть некоторая общая почва, на которой пример исключительного исторического деятеля далеко не недоступен подражанию даже самого скромного из подданных. Напротив, известная доля исторического значения характеризуемого Государя в том и заключается, что он путями своего развития дает поучение самой массе подданных. В характере действия хотя бы и самой исключительной исторической личности есть нечто объясняющее действие целых исторических движений. Со всех этих сторон воспоминание К. П. Победоносцева о покойном Государе наводит на чрезвычайно поучительные сопоставления.
В истории наших направлений есть одна печально своеобразная черта. У нас, за период нашей европейской «образованности» всех ее направлений, не было недостатка в людях весьма чистых нравственно, чрезвычайно самоотверженных, и, наконец, умных, иногда - правда, весьма редко - с чертами почти гениальными. Однако направления исторические, движения, порождаемые этим рядом лиц, постоянно оказываются чрезвычайно неглубокими, не находят широкого отклика в нации и - что особенно любопытно - вызывают к действию силы не повышенного качества, а пониженного, и все более понижающегося. Мы привыкли к этому явлению. Появляется крупный (или сравнительно крупный) человек и дает начало новому направлению, новой школе. У него являются подражатели, ученики, движение разрастается количественно до известных пределов, но последователи в каждом новом фазисе оказываются все ничтожнее; движение, первоначально живое, все более мертвится, отупляется. Затем дело кончается появлением нового крупного человека, который покидает старое движение, кладет начало новому, чуть не противоположному, и начинается прежний круговорот. Мы привыкли к этим явлениям, которые сказываются у нас даже в государственной политике, и в общей сложности дают жизни пестрый характер каких-то постоянных скачков, вправо, влево, вперед, назад, так что в каждое данное десятилетие при самой большой проницательности весьма трудно сказать - не будет ли следующее десятилетие разрушать все, сделанное предыдущим. Действительно ли однако нормально такое «развитие»? Есть ли это даже развитие?
Без сомнения, источник всякого движения заключается в отдельной личности. Понятно также, что чем более даровит исторический деятель, тем более создает он нечто своеобразное. Но ведь это не есть с его стороны «оригинальничанье», не есть непременное искание чего-нибудь непохожего на ранее бывшее. Своеобразность крупного человека появляется только от того, что он на многих пунктах видит глубже, тоньше, разностороннее, чем другие, а, следовательно, показывает этим другим нечто новое, ими не замечаемое. Его своеобразие, стало быть, не должно бы непременно исключать преемственность. Тем более она не предполагает необходимо, чтобы последователями такого человека должны были становиться только люди глупее его и чтобы порожденное им движение не могло производить людей более крупных, нежели он сам. Напротив, если такой великий человек открывает нечто действительно истинное и замечательное, он как бы проламывает некоторое препятствие, дотоль стоявшее у людей на дороге, и, стало быть, облегчает дальнейшую их работу. Поэтому он даже помогает природно даровитым людям развиться в нечто более крупное, нежели был сам. Движение, им произведенное, должно бы, стало быть, развиваться не только количественно, но и качественно, и не заглухать, а разрастаться. Отчего же этого так часто не замечается у нас? Отчего толчки, производимые сверху даровитыми людьми, развиваются только в небольшие круги движения, постепенно замирающие и скоро изглаживаемые новыми изолированными толчками, которые в свою очередь имеют такую же судьбу? В результате получается в стране не какое-нибудь стройное развитие, а толчея, скачки, увлечения, отклонения, и до крайности мало работы, доведенной до чего-нибудь определенного.
Такой характер воздействия выдающихся лиц на ход развития страны обнаруживает с несомненностью, что между этими лицами и страною нет глубокой связи. От этого происходит чрезмерная субъективность, отличающая творческую работу наших выдающихся деятелей. Субъективность же ее делает ее вообще мало ценною, а недостаток ценности, вместе с чрезмерной субъективностью, ограничивает область действия ее. Не является тут сердечной связи между деятелем и страной. Он чувствует себя «лишним», отрезанным ломтем, а страна к нему вовсе ничего не чувствует. Только редким, отрадным исключением является совершенно противоположная картина, так выпукло изображенная в речи К. П. Победоносцева.
Он вспоминает, что покойный Государь принадлежал к тем личностям, при потере которых нация спрашивает себя прежде всего, чем он был. Это очень справедливо и тонко замечено. «Когда мы теряем ближнего, любимого человека, мы не думаем спрашивать, что он сделал, мы только ощущаем чем он был, и для нас всего дороже, всего ощутительнее живой его образ, со всею окружавшею его нравственною атмосферой, все, что от него исходило и держало в нас ту гармонию жизни, которую мы с кончиною его утратили». Таким-то чувством, говорит К. П. Победоносцев, дрогнул русский народ при вести о кончине своего Царя.
Это прекрасно подмеченная черта, характеризующая значение исторического деятеля, находящегося в глубокой внутренней связи с народом.
Но почему является в отношении его такое чувство? Без сомнения, многие читатели без труда припомнят по своим личным наблюдениям такого рода ощущения именно в области действия близких людей. Так, иногда потеря хорошего отца оставляет семью как будто без души. То же бывает при потере иного начальника или человека, бывшего душой какого-либо дела, предприятия, кружка. Но во всех этих случаях мы теряем именно близкого, непосредственно дорогого человека. Почему же целые массы ощутили такое чувство при потере Царя, которого большая часть их видела лишь мельком, и никаких непосредственных воздействий со стороны его большею частью не знали? Вот тут-то и заключается тайна национально-исторического действия. В покойном Государе было в высочайшей степени то, чего даже в самомалейшей степени нет большею частью у наших образованных деятелей. В Государе высоко выражался национальный дух. Одаренный счастливым сочетанием дарований, как бы нарочно подобранных для идеального самодержца, государь в числе их имел чисто русский дух, через который исторический деятель сразу становится близким, родным для народа. Это не какая-нибудь метафора, а вполне точное выражение, потому что общность духа, которая природно есть между отцом и детьми или устанавливается постепенно между каким-нибудь деятелем и его кружком, в еще большей степени существует между историческим деятелем и нацией. В руководителе какого-либо кружка и сгруппированных около него последователях часто есть не столько общность духа, как личное влияние. В семье она уже более заметна, но менее чем в роде, ибо часто прерывается в пределах семьи, так что сын больше схож, например, с дедом, нежели с отцом, и родовая общность духа более заметна, нежели чисто семейная. В нации - она еще более заметна, нежели в отдельном роде. У нас в образованных слоях, находящихся в состоянии той «толчеи», тех прерывающихся скачков и уклонений, о которых раньше упомянуто, единство национального духа плохо сознается. Это не значит, чтобы он отсутствовал, но его не хотят признавать, не хотят им руководствоваться, даже часто стараются его не иметь, не говоря уже о том, что верхние слои наши, по самой крови содержащие огромный процент иностранцев, сверх того и по воспитанию в течение многих поколений действительно сильно денационализировались. Тем не менее национальный дух даже и в этих слоях более пренебрегается, нежели отсутствует. Если же взять всю массу нации, то в ней он гораздо устойчивее и неистребимее, нежели дух семейный и родовой. Переделать дух нации несравненно труднее, особенно потому, что всякая творческая работа удерживается прочно только в тех своих разветвлениях, в которых совпадает с ним. Наша верхняя толчея направлений и изменений политики отчасти и происходит от того, что ни одно, по своей ненациональности, не может прочно привиться и легко поэтому вытесняется другими столь же случайными, субъективными веяниями. Шуму получается много, но воздействие на нацию очень поверхностное.
Иная судьба влияния духовно родственного. Прочный, тысячелетний национальный дух, бессознательно живущий даже в тех, кто от него отрекается, проявляется в том, что, когда является типичный, богато одаренный выразитель его, - он сразу делается понятным, близким и родным для миллионов. Миллионы людей ничуть не нуждаются в непосредственном столкновении с такими людьми, как Михаил Скопин-Шуйский или Скобелев, чтобы сразу признать в них своих героев. Влияние таких людей обширно и глубоко, почему они обыкновенно и совершают великие дела. Но самое чувство обусловливается, как совершенно верно заметил К. П. Победоносцев, не делами. О делах больше рассуждают потомки. Современники по преимуществу ощущают, чем был такой человек. Это проявление родственности и может быть главнейшее, хотя невесомое, дело этих исторических людей. Они своей личностью будят в миллионах тот идеал, который сами представляют, и таким образом возбуждают действие его гораздо шире, чем сами могут видеть. Благодаря Скобелеву, как идеалу богатыря, благодаря тому пробуждению духа, которое он производил не в одном своем отряде, а в целом народе, русские, быть может, одержали много побед и там, где Скобелева не было, а начальствовали совершенно другие лица. Влияние типичных представителей национального духа всегда гораздо обширнее, нежели может быть, взвешено и отмерено по их непосредственным делам или даже по степени их популярности. Замечательный образчик последнего представляет М. Катков. Большинство русского образованного общества, тогда в иные минуты чуть не поголовно страдавшего изменой русской истории, изменой самим себе, так сказать, - ненавидело этого человека от всей души и употребляло все усилия уничтожить его. Те слои, которые могли бы понять Каткова, к сожалению, в большинстве случаев безграмотны или, по крайней мере, не участвуют в «политике». Наконец, и в самих правящих сферах весьма мало понимали великого трибуна национальной России. И что же? Влияние его все-таки оказалось беспримерно. Осыпаемый бранью, подкапываемый интригами и, в сущности, ниоткуда не имевший ясной поддержки, он умел сделаться властью, такою властью, какою в частном человеке мы ни до него, ни после него не видали. Почему так? Да потому, что его слово даже во врагах будило русское чувство. Каткова, может быть, многие и ненавидели и старались всячески оболгать в своих и чужих глазах, чтобы избавиться от его нравственного влияния. Это часто бывает, что мы стараемся ненавидеть человека, когда, по заблуждению ума, не хотим допустить, чтобы он был прав, а между тем, по возбуждаемому им голосу души своей, невольно чувствуем, что он прав. В результате получалась изумительная картина: если бы сделать всеобщее голосование образованного класса, мы бы получили на словах подавляющее большинство, заявляющее, что оно отрицается от мнений Каткова. А если подсчитать мнения общества, то мы увидели бы, что подавляющее большинство приняло его мнения, или, точнее сказать, Катков своим влиянием вызвал из глубины души этих людей голос национального сознания, помог ему пробиться сквозь кору отступничества, достигшего тогда таких страшных размеров в образованных слоях.
Такова сила обращения к национальному духу, живущему даже в тех, кто сам этого не сознает. «Человек, - как говорит К. П. Победоносцев, - есть сын земли своей, отпрыск своего народа, кость от костей, плоть от плоти своих предков, и его психическая природа есть их природа, с ее отличительными качествами и недостатками, с ее бессознательными стремлениями, ищущими сознательного выхода».
В этих бессознательных стремлениях мы независимо от воли своей и даже вопреки ей несем в себе национальный дух. Искание же сознательного им выхода составляет нашу общественную деятельность, и здесь-то могут происходить самые печальные, даже трагические столкновения наши, как с родиной, так и с самими собой. Бесплодие наших «образованных» направлений и их общественное бессилие - все основано на расхождении между нашей национальной природой и нашей денационализированной мыслью.
Во всех областях творчества, общественного, научного, художественного, мы можем созидать только из того материала, который заключается в нашей психической природе, в этих бессознательных залежах настроений, вкусов, впечатлений, большая часть которых получена нами от предков, и лишь меньшая накоплена самими в краткое время личной жизни. Когда наша сознательная мысль вырастает из этой почвы, наше творчество становится сильным и пышным. Как растение на родной почве, к которой приспособлено, извлекает своими корнями обильные питательные материалы, так и сознание наше на почве нашей психической природы работает могуче и успешно, давая пышные плоды. Но бывают многочисленные причины, более или менее отрезающие наше сознание от нашей же собственной психической природы. Бывают случаи и чисто патологического свойства (в медицинском смысле), то есть, вероятно, какие-нибудь болезненные изменения мозга, разрушающие связь между различными его частями. Есть такие причины в каких-либо случайных личных потрясениях, которые приковывают наше сознание к чему-либо постороннему, отрезая нас от главных богатств нашего психического капитала. Но могут быть (как в данном случае, то есть в отношении нашего образованного класса) причины и чисто исторического свойства. Так подействовало чрезмерное влияние чужой культуры, мысли, выросшей на чуждой психической природе. Влияние европейской культуры не могло сделать не русским какого-нибудь кровного потомка Кузьмы Минина-Сухорукова. Но европейское воспитание не давало ему возможности вырастить сознательной мысли из самого себя и, напротив, вкладывало ему мысли чужие, которые получали полное господство над его сознанием. Понятно, что творческая работа такого человека становилась ничтожной. Ему не из чего было творить. Как бы ни было богато его природное содержание, - какая из этого польза, если сознание поставлено в условия, делающие невозможным обрабатывать это содержание?
Отсюда являлись столь обычные у нас сознание своего ничтожества и лакейство перед Европой.
С другой стороны, - работа таких духовно парализованных людей, не будучи соответственною психической природе их соотечественников, не может производить и глубокого влияния, и еще хуже даже. Насколько она влияет на страну, она влияет только разрушительно, вызывая в других не разработку их психического содержания, а борьбу с ним, ломку, внутреннее противоречие. Отсюда лишь нигилизм, больной, несчастный внутренне, бесплодный внешне.
Без всякого сомнения, влияние европейской культуры давало у нас не только такие плоды. Излишне и говорить, что русский человек оказался достаточно силен внутренне; чтобы не оторваться окончательно от своей психической природы. Национальное сознание с течением времени воскресло, даже с обновленными силами, и кое-что мы уже создали после своей «выучки» у европейской культуры. Однако денационализация все еще продолжает оставаться страшным злом и угрожающей болезнью у нас. Собственно лучшие русские головы, натуры наиболее даровитые, в настоящее время стали вне опасности. Но зато явились мириады мелких носителей старой болезни; каждый в отдельности - они, по ничтожности сил, безвредны, но в совокупности, по численности своей, способны заражать страну гораздо сильнее; чем прежние, более крупные люди. Поэтому борьба против денационализации продолжает стоять перед нами серьезною задачей времени.
Это задача не только общественная, но для многих и личная… к счастью. К счастью, говорю я, потому что это уже очень хороший признак. В прежние времена оторванная от народа интеллигенция, видя слабость и бесплодность своей работы, только мучилась, но обвиняла не себя, а Россию и оставалась твердо убеждена, что попадает в «лишние люди» по причине неспособности дикой страны дать место работе столь возвышенным деятелям. Более горячие темпераменты, из такого же ложного мнения, только усиливали до последних крайностей свое отрицание даже до прямой измены родной стране.
Теперь интеллигентное отщепенство сильно пошло на убыль. Все чаще замечается стремление войти в духовную связь со своею страной, и достижению этого мешает более неумение, чем упорное нежелание. Вопрос поэтому и является для многих не только общественным, а и личным, то есть вопросом личного развития.
Речь К. П. Победоносцева может многое осветить для ищущих возвращения к своей стране. У наших интеллигентов обыкновенно при этом является некоторый компромисс в «народническом» сближении с «мужиком». Дело само по себе, конечно, хорошее и во всяком случае не бесполезное. Но по большей части это все-таки путь очень окольный, потому что национальный дух, дух предков, дух истории, живет вовсе не в одном мужике, и притом в мужике он гораздо менее понятен. Его в мужике нужно еще угадывать, а на это бывший отщепенец из интеллигентов мало способен, не подготовлен. Гораздо полнее, вернее и легче путь ознакомления с исторической Россией во всех ее созданиях, то есть не в одном мужике, а и в типичном купце, в дворянине, в исторических столкновениях, в учреждениях церковных, в архитектуре, музыке и т. д. Душа народная, та, которая была во времена Мономаха и Калиты и осталась все тою же при Александрах, - воскресает перед нашим пониманием только тогда, когда мы увидим много различных сторон ее творчества. Лишь с таким пониманием - мы ее уже начинаем различать и в самих себе и в других. С этого же момента мы приобретаем незнакомую дотоле устойчивость действия, сознание своего, так сказать, национального гражданства, которого не может у нас отнять никто и ничто, ни даже сам народ. Искренно жаль тех, особенно из молодежи, которые еще не узнали этого чувства сознания себя человеком своей нации, человеком всей ее тысячелетней жизни. Оно дает нам особенно отрадное просветление, чувство силы и чутье к действительности. «Чуткая душа, - как выражается К. П. Победоносцев, - вносит в историю свое живое чувство, своя духовная жизнь становится для человека текстом, а летопись истории - комментарием к нему. В этом свете события открывают ему свое таинственное значение, и мертвая летопись оживляется поэзией духовной жизни целого народа». Это - состояние, когда восстановляется единство нашей психологической природы и нашего сознания, а вместе с тем наше духовное родство с народом.
Наша личная работа, все равно одобряется она или не одобряется, дает ли нам «популярность», или приносит только брань и преследование, - становится с того момента национальною, производит действие, входит в капитал национального развития. Работа становится национально-творческою, а сами мы начинаем находить в себе источники силы, каких прежде и не подозревали. Понятно, не у всех они одинаково обильны. Одних они делают великими историческими людьми, других только полезными чернорабочими. Но каждый чувствует пропорциональное возрастание своей способности работать. Чем более будет расти у нас число таких людей, выработавших в себе духовную связь с родиной, тем более будет становиться творческою общественная роль образованного слоя, и дал бы Бог дождаться России времени, когда вместо нынешней «интеллигенции», столь неудачно принявшей это пышное название, у нас явится тот передовой, просвещенный слой нации» который лишь приводит в сознательное состояние бессознательное творчество психологической природы целого народа.