Лев Тихомиров

Дело в том, что для, так сказать, «регуляции» вопросов веры нельзя опираться на принципы юридические или философские, а необходимо исходить из религиозной же точки зрения. Иначе не будет обеспечена даже сама веротерпимость или религиозная свобода. Владимир Соловьев, философ и христианин, попытался установить государственную политику на начале религиозной свободы, но лишь запутался в безысходных противоречиях.

Он строил свою аргументацию на формуле «Не делай другим того, чего не желаешь себе». Это, говорит он, минимальное требование христианства, совпадающее с требованием естественной справедливости.

Мы не можем желать чужого насилия над нашей верой, стало быть, не должны себе позволять насилия над другими. Мы в отношении каждой личности, культа и народности должны «уважать их право на существование и свободное развитие».

Не желая никаких стеснений для себя, мы в христианском государстве не должны иметь их для других. Нужна не одна свобода совести, но также свобода исповедания, проповеди, прозелитизма. Нужна такая свобода не для одних признанных, уже сплотившихся, культов, но и для всякого личного убеждения и верования. Очевидно, что на тех же логических основаниях на эту свободу и свободное развитие имеет право не только вера, во и неверие, хотя бы неверующие сплотились в систематически борющееся против христианства общество. Все эти рассуждения, говорить В. Соловьев, «легко применить и к правам народностей». Против всех стремлений культов и народностей к свободному развитию христиане, имеют право противопоставить только свое исповедание, проповедь и мученичество. Никаких «принудительных мер» не допускается.

Так В. Соловьев определял исповедную политику «христианского государства».

Но если государство не должно делать никаких различий между вероисповеданиями и народностями, то оно должно стать вероисповедно и национально безразличным. Это вывод неизбежный, от которого совершенно тщетно старался уйти В. Соловьев. Действительно, с такой исходной точкой зрения монархия не только принудительно, а вообще никакими облегчениями, поощрениями не имеет права поддерживать своих единоверцев, ибо всякое преимущество, им данное, столь же нарушает равноправность, как и меры принуждения. Ведь мы не можем желать, чтобы другие имели более удобств действия, нежели мы. Стало быть, и своим единоверцам мы не должны давать никаких преимуществ. «Христианское государство при этом оказывается просто государством либерально безразличным к вере». Абсурдность философско-этического принципа, приводящего к таким выводам, не трудно, однако, видеть на ряд аксиоматически ясных вопросов гражданской и религиозной жизни человека.

Имеет ли, например, русская армия право побеждать неприятеля в сражении?

Ведь мы не можем желать себе, чтобы другие нас разбили? Значит, русская армия не смеет побеждать врагов.

Имеет ли право христианский миссионер желать искоренения язычества?

Опять нет. Ведь мы не можем желать, чтобы наша вера была искоренена другими? Стало быть, мы не можем делать такой неприятности и для других...

Ошибочные выводы, к которым пришел В. Соловьев, зависят от того, что он взял отрицательную формулу, которой и хотел определить положительное действие. Отрицательная формула годится лишь для указания того, чего не нужно делать. Но и отдельные люди, и тем более государственная власть должны именно действовать, и для этого требуют руководства положительных принципов. Та же формула, которую привел В. Соловьев, имеется в Евангелии в положительном виде, и сразу совершенно иначе освещает вопрос.

В Евангелии сказано: «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (от Матфея 7, 12).

И вот сразу приходится подумать, чего христианин должен желать самому себе и чего самому себе он не должен желать?

Но разве мы себе желаем только свободы, только невозбранности исполнения всего, что вздумаем? Всякий здравомыслящий человек желает некоторых положительных благ, а не одного отсутствия стеснений. Свободное развитие есть не столько личное наше желание, как условие, закон, поставленный Богом. Основное же желание христианина есть его душевное спасение. Христианин желает, чтобы никто ему в этом не помешал, но охотно желает помощи со стороны людей и условий и в этом отношении часто желает ограничения своей свободы.

Свобода имеет свои опасности, и христианин сам молится, чтобы Бог промыслительно допустил кому-нибудь или чему-нибудь стеснить нашу свободу в том, где она отдает нас во власть греху. Сообразно с этим христианин, вообще говоря, не может пожелать и ближнему свободы, не соразмерной с его способностью ею пользоваться. Мы в известных случаях даже обязаны ограничивать чужую свободу и позволяем это себе в отношении тех, кого любим. Значить ли это, чтобы государство могло или должно было приводить к «спасению», к истине насилием или поощрениями? Конечно, нет. Веротерпимость есть предписание самой веры. Но произвольно определять точный смысл терпимости мы не можем в сапу общего правила, которое указывает, что учение веры правильно усваивается лишь в толковании Церкви. К этому источнику понимания терпимости и должно обращаться государство, управляемое православным монархом. Забота его при уяснении вопроса о терпимости состоит не в отыскании для этого философских соображений, а в том, чтобы слышать действительный голос Церкви, местной и вселенской, и лишь потом оно может привносить к нему свои политические поправки, на которые имеет полное право.

Этим же путем единственно достижима религиозная свобода в государстве. Владимир Соловьев полагал ее достигнуть путем равноправности исповеданий. Он выражал сожаление, что «принцип равноправности исповеданий, сделавшийся законом во всех других образованных странах, еще не вошел в наше законодательство» [Со времени Высочайшего Указа 17 апреля 1905 г. он почти вошел я наше законодательство], и выражал мнение, что «вопрос о веротерпимости, будучи по существу (?) вопросом междуцерковным или междуисповедным, может быть окончательно решаем только на основании общеобязательного принципа справедливости».

Но решать вопрос о веротерпимости таким образом, это значит отрешаться от христианской точки зрения. Для христианина вопрос о веротерпимости есть вопрос религиозных обязанностей его собственных и его Церкви. Все таковые вопросы христианин решает на основании той Воли Божией, которая ему открыта в вероучении. Если же мы признаем, что вопрос веротерпимости должен быть решаем не на основании вероучения, но лишь на основании «принципа справедливости», то мы поставим государство вне вероучения, предлагаем ему признать, что учение Христа, Будды, Магомета и т. д. одинаково проблематичны, одинаково недостаточны для твердого решения вероисповедной политики.

Эта точка зрения во всяком случае не годится для монархии. Если для нее нет высшего бесспорного принципа истины, то она не может быть и Верховной властью. Если народ охладевает к религии вообще или раздроблен на различные религиозные общества и объединяется только политически, то, конечно, государство становится внеисповедным, и вопрос веротерпимости для него является «междуисповедным», но тогда не может быть и монархии.

Сверх того при такой постановке дела не может быть и религиозной свободы.

Равноправность исповеданий требует, чтобы государство и его закон, его практика, его мероприятия одинаково относились ко всем исповеданиям христианским н нехристианским, ныне существующим или имеющим возникнуть посредством работы «личного религиозного убеждения», и отсюда - новонарождающегося сектантства. Для того чтобы государство могло себя так держать, оно должно быть выведено, как государство, как закон и власть, из связи с определенным исповеданием. Но при этом мы ставим государство общим судьей всех исповеданий, подчиняем религию государству.

Различные отношения и столкновения между разными исповеданиями решает государство, поставленное вне их, имеющее своим руководством лишь свое соображение о «справедливости» и «государственной пользе». При этом государство не теряет ни права, ни особенно возможности репрессий во всех случаях, когда интересы исповедания противоречат, по мнению государства, интересам гражданским и политическим.

Таким образом, политика государства может влиять на исповедания. Их же влияния оно, напротив, не может и не должно испытывать. Такое государство не может не стать практически атеистическим, ибо Воля Божия ему неизвестна и руководства к поведению не дает. А предписания экономистов, медиков, полководцев и т. д. совершенно ясны и опираются на «объективные» данные «научной истины». Поэтому во всех сферах своего влияния на жизнь народа государство будет руководствоваться соображениями этого последнего порядка.

Но как же может при этом удержаться религиозная свобода? Религиозную свободу дает веротерпимость, но веротерпимость, основанная на вере, основанная на преклонении перед Волей Божьей, которая выше нас и ваших личных оценок чужой веры. Государство же, отрешенное от религии, дает не веротерпимость, а разве равноправность исповеданий.

Но смешение веротерпимости и равноправности исповеданий есть огромная ошибка. Равноправность предполагает только одинаковость прав, а вовсе не те или иные их размеры. Равноправность может быть и при всеобщей одинаковой стесненности, при всеобщем бесправии. Когда говорят о веротерпимости, это непременно указывает известные размеры религиозной свободы. Они могут быть большими или меньшими, смотря по тому, какая вера обещает веротерпимость. Равноправность же ничего не обещает, кроме того, что если будут топтать в грязь одну веру, то и другая вера не получит лучшей участи. Таким образом, равноправность не имеет никакого ясного отношения к религиозной свободе.

А когда эту равноправность гарантирует государство, поставленное вне исповеданий, а тем самым и выше их, то общую участь всех исповеданий и всякой религии нетрудно предвидеть. Сегодня государство на основании культурных и медицинских соображений примет меры против обрезания у евреев, завтра во имя женской эмансипации воспретит многоженство магометан, потом из соображения народного здравия, воспретит православным посты, во избежание заражения уничтожит богомолье к св. иконам и мощам и т. д. Монашество, конечно, может быть признано нарушающим интересы государства своим безбрачием. Само богослужение может быть признано в некоторых частях своих вредной гипнотизацией народа, да и личная келейная молитва может быть подвергнута очень сильным подозрениям... Все это не предположения, а факты. Политика Комба явилась лишь слабым намеком на то, чего может ждать религиозная свобода от внеисповедного государства.

Конечно, нарушений веротерпимости и в христианском государстве было множество. Но это зависит от религиозной неразвитости, от того, что деятели веры сами недостаточно проникнуты ее истинным духом.

Обязанность каждого состоит в том, чтобы вести к повышению религиозного сознания. Но странно даже говорить о безрелигиозном государстве, как охране религиозной свободы. Охранять религиозную свободу можно лишь уважая религию, ставя источник религии связь человека с Божеством выше наших условных соображений о пользе или справедливости. А такое уважение в государстве может явиться только тогда, когда оно находится само под влиянием Церкви.

Тут нет выбора: либо влияние религии на государство, либо подчинение религии соображениям государства.

Для возможности религиозной свободы необходимо, чтобы вопросы, касающиеся душеспасения населения страны, государство не решало по своим соображениям (ибо оно в этом не компетентно и на это от Бога власти не получило), а по соображениям Церкви. Без этого со стороны государства неизбежно является в отношении веры произвол, вредный для всех исповеданий.

Еще более вреден этот произвол самой монархии, основанной на идее «божественной делегации». Как сказано было выше (часть 11-я, глава VI), «делегация власти от Божества получает серьезный политической смысл только в том случае, когда она (монархия) не абсолютна, но нравственно ограничена, то есть когда имеет некоторые ясные и общеизвестные инструкции для себя. Для этого же необходимо ясное религиозное миросозерцание народа и учреждение Церкви, которая, будучи религиозно выше паря, по этому самому получает возможность служить ручательством за действительность Божественного избрания царя для управления делами земной власти».