Выбрать шрифт:
Созданная таким образом монархическая власть была по надлежащем развитии абсолютной, неограниченной, вполне подходящей к формуле Sit lege regis voluntas [40]. Но глубокой прочности она не имела. По существу это была все-таки народная власть, лишь переданная Кесарю, правда без условий и без срока, но все же делегированная. Употребляя сравнение, Римская республика оставляла здесь свое национальное право, jus civile [41], и прибегала к понятию jus gentium [42], создав в императорской власти какое-то beneficium [43]. Уступка народной власти императору не имела характера римского donatio [44] со стороны народа, ибо подарить свою власть народ мог только за себя, за данное поколение. Чужого дарить нельзя. Итак, выходило нечто вроде политического beneficiuma, отдачи без условий и без срока, но и без потери дателем своих прав на предмет, а стало быть с постоянно висящим как Дамоклов меч, правом потребовать его обратно. Таким образом, императорская власть была в сущности управительной, совершенно ничем не ограниченной и потому абсолютной, но не верховной, не самодержавной. Это наложило особую печать на империю, помешав ей сознать различие между Верховной властью и управительной. Отсюда на Кесаре лежал труд личного управления всем, а из этого являлись централизм, бюрократия и слабость социального строя.
Ввиду правовой слабости и необеспеченности власти императора его личное обожествление составляло огромный политический суррогат для прочности власти. Должно заметить, что для массы народа эта божественность вовсе не была пустым звуком. При суеверии массы, при неясности для нее истинной идеи Божества она тем легче верила в божественность Кесаря, и есть множество фактов чисто мистического отношения народа к Кесарям. В предместье Велитрах, например, целое столетие сохранялся дом, где родился Август. Давным-давно он перешел к другим владельцам, и находился в употреблении их, но комната, где родился бывший император, в народном сознании почиталась столь священной, что в нее нельзя было входить без благоговейной молитвы и вообще без надобности. Ночевать же в ней было совершенно невозможно, и смельчаки, которые на это решались, были выбрасываемы оттуда невидимой силой, с великой опасностью для их жизни. Характерны и такие случаи. Когда Веспасиан был уже провозглашен сенатом, но находился еще в Египте, к нему явились два человека «из народа», поясняет Светоний, и просили их излечить. Один был слепой, другой хромой. Веспасиан не решался рисковать таким опытом, но они уверяли, что сам Серапис послал их во сне к императору, и, прибавляет Светоний, император действительно излечил их помазанием своей слюны.
Понятно, как дорожила при таких условиях римская политика идеей личного обожествления императоров, и как опасно для Кесарей казалось христианство, признававшее всю власть их - в чем она не была достаточно прочной, - но отрицавшее именно ту сторону - личную божественность - которая была практически особенно важна для прочности императорской власти.
Между тем и эта фикция личной божественности могла быть надежной опорой только в отношении самой грубо-суеверной массы народа, ибо мало-мальски развитой человек конечно не мог считать императора богом в сколько-нибудь авторитетном смысле. По мере развития философских идей - грубое языческое многобожие стало заменяться в высшем круге некоторым неясным представлением единого божества. Сверх того - личная божественность императора для всех развитых умов была слишком очевидной ложью. Поэтому в верхних слоях общества начала появляться другая концепция: делегация власти императору самими богами. Плиний, поздравляя Траяна с восшествием на престол, пишет: «Бессмертные боги поторопились призвать твои добродетели к управлению республикой». В своем Панегирике Плиний выражается еще резче: «царь мира (т. е. бог), говорит оратор Траяну, отныне свободен и избавлен от попечении, налагаемых на божество; он теперь занимается только заботой о небесах, с тех пор, как поручил тебе (т. е. императору) представлять его перед человеческим родом» [Письма Плиния и введение Рауля Пессоно к французскому их переводу].
Здесь делегация императора от божества доводится до самых крайних пределов, которые были бы кощунственны для действительно верующего человека. Беда однако в том, что и для императора, и для Плиния, и для всего общества, готового стать на эту новую точку зрения, укрепляющую власть императора, оставалось безусловно неизвестным, что это за божество, облекшее императора таким представительством, и какова воля этого божества? При таких условиях делегация земной власти от божества неизбежно приводила власть к чистому деспотизму - самовластительству, как это обычно в восточных монархиях. Действительно, император, являясь представителем власти неизвестного божества, которого воля неизвестна народу, получает полномочие делать все, что вздумает. Quod principi placuit - legis habet vigorem [45]. По неизвестности воли божества, император мог делать все что вздумает, не теряя прав ссылаться на волю божества. Но с другой стороны, по той же причине, и всякий подданный не мог быть лишен возможности думать, что наместник божества нарушает волю доверителя, а потому теряет полученные права.
Таким образом власть делалась абсолютнейшей, безусловно ничем не ограниченной, ни даже совестью или разумом. Но в то же время она не становилась прочной, т. е. не исключала постоянных попыток возмущения и государственных переворотов. Это неизбежное последствие абсолютизма. Вообще делегация власти от божества получает серьезный политический смысл исключительно в том случае, когда она не абсолютна, но нравственно ограничена, т. е. когда имеет некоторые ясные и общеизвестные инструкции для себя. Для этого же необходимо ясное религиозное миросозерцание народа, и учреждение Церкви, которая будучи религиозно выше царя, по этому самому получает возможность служить ручательством за действительность божественного избрания царя для управления делами земной власти.
Потому-то до окончательного торжества христианства, т. е. до подчинения кесаря Богу, власть императоров не могла найти прочных опор своего верховенства. Она была абсолютной, как власть управительная, но по отсутствии твердой идейной опоры для своей верховности, принуждена была уходить вся в развитие материальной силы: сосредоточивать в императоре все отрасли управления, усиливать войско, полицию, бюрократию, вообще все механические и материальные средства власти. Но это делало власть кесарей деспотической, и сверх того отдавало самих кесарей во власть того же военно-бюрократического механизма, посредством которого они властвовали над нацией. Отсюда - чем более императоры впадали в абсолютизм власти, тем менее держались они нравственных элементов, и тем чаще становились возмущения и перевороты. При Диоклетиане, политически доведшем идею императорского абсолютизма до последних пределов, тяжесть власти оказалась уже так велика, что пришлось раздроблять империю между несколькими кесарями и существование ее стало уже не социальным фактом, а вопросом личного искусства правителя. Идея римского абсолютизма перешла в идею восточного самовластительства, в котором все процветание государства и само его существование зависит почти исключительно от того, умный ли и хороший человек захватил власть, или неспособный и своекорыстный.